232 (СИ)

Капитан выбрал остаться. Он поднял руку — одинокую руку усталого человека — и взялся ею за шест для стриптиза, просто чтобы не упасть от нахлынувшей вдруг действительности. Опершись о шест, он выпрямился — и зал моргнул, как один человек. Все люди слова, люди фантазии, иллюзии, вымысла — все они увидели, как мир меняется у них на глазах. В реальности ничего не происходило, человек взялся за шест, и все — однако в их головах, в этих пустых черепных коробках, где царили легенды и глупость старинной, никогда не существовавшей жизни, появился вдруг образ воина, сжимающего рукой копье. Он словно сошел со средневековой гравюры, этот копьеносец, и был он суров, печален, кроток, величав и красив. Это был собирательный образ из тысяч и тысяч прочитанных книг, копье его вздымалось под купол стрип-клуба, к самому небу, и матери, дочери, жены — всех этот воин укрывал щитом Божественной правды.

Храбрый воин, непобедимый герой! Он только что выдержал тяжкую битву, он устал, но посмотрите на его выдержку, посмотрите, как несет он свой пост в непогоду, в бурю, как вглядывается во мрак, угадывая будущее в очертаниях замков и гор! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо в тебе живет наша душа, и в тебе бьется наше сердце! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо ты — связь времен, что скрепляет и поддерживает нас!

Стриптиз-клуб исчез, исчезли двести тридцать два неудачника в зале и еще один, стоящий на сцене и держащийся за шест. Иллюзия людей слова, людей старого мира — иллюзия эта оплодотворила действительность. Перед легендарными воинами стоял легендарный Аарван Глефод, и все вольное дружество внимало ему, как своему предводителю.

— Друзья мои! — сказал капитан, чья голова достигала звезд. — Самые разумные вещи — всегда самые бессмысленные, а самые нужные — никогда никому не нужны. Что может быть достойнее, чем обратить ничтожество в величие, предательство — в верность, трусость — в мужество, слабость — в силу? Мы все презираем династию, но именно поэтому не имеем права ее покинуть. Вдумайтесь — кто защитит ее, кроме нас? Сильные мира покинули этот дом — ныне мы должны возвыситься до их силы. Ибо Царство Божие берется мечом, и меч этот — дух, закаленный в горниле тягот. Пускай вся правда, и справедливость, и величие — на стороне наших врагов, а нам остались лишь злоба, предательство и низость — что ж, мы примем свое дурное наследие и силою духа преобразим его в нечто великое. Мир повис в воздухе, друзья — утвердим же его на нашей точке опоры! Да, шансов почти нет, я вижу это ясно: нас мало, у нас нет оружия, и нам не поможет никто, кроме нас самих. Но разве помогал кто-то двумстам тридцати двум героям древности? Разве были у них в резерве могучая армия, надежный флот, поддержка властей и благоволение народа? Нет, ничего подобного!

И с этими словами копьеносец Глефод поведал собранию легенду, которую до этого рассказывал портрету отца.

— Вы видите, друзья мои, — заговорил он уже мягче и приглушеннее, едва товарищи, овеянные обаянием легенды, освежились «Тропическим Фрутини». — Чтобы одолеть врага, этим двумстам тридцати двум храбрецам, среди которых был мой предок, понадобились только храбрость, мужество, отвага, благородство и немного упрямства — чтобы не разбежаться в первые же минуты после того, как они решили идти в бой. Я говорю «только», — сделал он ремарку, — хотя на самом деле это очень много, и я не вправе требовать от вас подвига, все, что мне остается — уповать лишь на вашу добрую волю. Мы с вами совсем не герои, я знаю это, и мы не великие люди, как бы нам ни хотелось считать иначе. Однако если прав мой отец, то даже в самых ничтожных существах вроде меня дремлет великая доблесть, которая пробуждается лишь в миг самого жестокого, самого беспощадного столкновения с жизнью. Может быть, если мы встанем на бой против непобедимого врага, она пробудится и в нас. Да, позор в случае поражения обещает быть страшным, но разве не противоположна страшному позору самая блистательная победа, и разве не зажаты мы именно между двумя этими крайностями — либо одна, либо другая? Победа так победа, а коли смерть… — Глефод побледнел, сделал вдох и, медленно выдохнув, заговорил тихо-тихо. — Так ведь если даже мужество, доблесть и благородство ничего не могут изменить, стоит ли жить в таком мире? Я заканчиваю, друзья, мои пятнадцать минут подходят к концу. Не стану вас больше уговаривать, просто спою боевой гимн героев, и вы сами решите, по силам ли вашему сердцу подвиг, или всем нам лучше разойтись по домам.