232 (СИ)

Он отпустил шест, набрал в грудь воздуху, и в стенах стриптиз-клуба поплыли древние слова, удивительно соответствующие ему по смыслу. Но собравшиеся не знали этого, а Дромандус Дромандус, знакомый с переводом, отчего-то не видел никакой иронии. Да, в действительности Глефод пел про шлюх, которым мечтали впендюрить воители древности, однако интонации его были интонациями героя, и то, что он вкладывал в эти грубые чужие слова, преображало текст песни. Из древне-похабного он становился древне-благородным, при звуках его, наивных, неуклюже-старомодных, представлялись замшелые стены, флаги, рыцарские шлемы, и хотелось носить на поясе меч, засыпать под стук копыт, шум сосен и водопадов…

И тут Дромандус Дромандус неожиданно ощутил, как грудь его распирает странное, неведомое доселе чувство. Впервые на его памяти кто-то обращался не к реальному Дромандусу, а словно бы к некоему идеальному прообразу, тому, каким ему полагалось быть. Выступая перед Дромандусом, как перед одним из своих, считая его воином, героем, храбрецом, Глефод словно не замечал действительности, и в случае со шпионом это странным образом казалось благородным, а не оскорбительным. Обман этот возвышал предателя, и, захваченный его действием, тот обнаружил вдруг, что в качестве солдата Когорты Энтузиастов является кем-то несравненно более значительным, достойным и исполненным величия. Этого витающего в воздухе нового Дромандуса, в отличие от старого, нельзя было запугать, унизить, оскорбить, обидеть, он был лишен всякой ненависти и злобы, считал предательство абсурдом, а убожество мира — явлением временным. Никакой полковник Конкидо не имел над ним власти, и неудивительно, что Дромандус Дромандус потянулся к этому образу, сулящему честь и освобождение.

Когда Глефод умолк, в зале повисла тишина, и в этой тишине отчетливо слышались хныканье и сопение маленького предательского носишки.

— Я… Я… Я… Я — обманщик, — признался тихонько Дромандус и скорчился на своем стуле в ожидании неизбежного наказания. — Я… предал вас всех. Мне приказали… Я не…

Но, разумеется, его поняли неправильно. Иначе и быть не могло после легенды и гимна, в сравнении с которыми предательством казалась сама существующая реальность.

— Не ты один, — похлопал Дромандуса по плечу могучий Хосе Варапанг, лучший друг Глефода и точно такой же меланхолик, неудачник, нытик и ничтожество. — Мы все здесь предатели, все. То, для чего мы собрались сейчас, следовало сделать еще давно, когда Освободительная армия только поднимала голову. Не знаю, как вас, господа, а меня убедило все, что сказал Аарван. Нам всем следует биться за династию и умереть за нее, если придется. Только так мы искупим ее грехи, друзья мои, только так и никак иначе.

— Я тоже, тоже хочу сказать! — вскочил девятнадцатилетний Най Ференга, обладатель льняного чубчика и нежного девичьего лица. — Я за, разумеется, за! Это же связь времен, вы понимаете? — он развел руки и вновь соединил их — так, что указательные пальцы соприкоснулись. — Если мы докажем, что даже сегодня, даже сейчас существуют такие герои, как в древности, мы как бы протянем нить, объединим прошлое с будущим! Все, что было — станет не напрасно, все превратится в преддверие нашего подвига!

— И бессмертие! — подхватил Лавдак Мур, не менее молодой и не менее глупый. — Разве слава не живет вечно? О нас напишут в учебниках, сочинят песни!

— И женщины! — вступил романтический Огест Голт. — Женщины любят храбрецов и тех, кто рискует собою. Клянусь всеми романами, нет женщины, которая пренебрегла бы идущим на смерть солдатом! Женщины чувствуют тех, кто горит недолго, но ярко. От них они зачинают во чреве. Из сильного выйдет сладкое, я читал это в книге.

Один за другим они говорили там, где не требовались слова, говорили по привычке, что было даром и проклятием старого мира. Видя, как легко и свободно эти люди дают обещания и клянутся не щадить живота ради великого дела, Дромандус тоже захотел что-нибудь пообещать. Сперва он решил предложить на алтарь победы собственную жизнь, однако тут же одумался, сообразив, что отдает слишком мало. Нет, ему следовало быть щедрее, пожертвовать самое дорогое, лучший плод своего ума и драгоценный помысел сердца!

— Слушайте! — крикнул Дромандус. — Слушайте все меня!

Он кричал так громко, так надсадно, что говор замер, и внимание Когорты всецело обратилось к нему.

— Мы слушаем, друг мой, — Глефод спустился со сцены и подошел к Дромандусу. — Пожалуйста, говори.

— Щит! — закричал Дромандус. — Я дарю вам свой щит!

«Щит» — побежало по столикам короткое, но емкое слово. Щит, щит, щит — но что это, собственно, за щит, а? Может быть, Дромандус объяснит? Только, ради Бога, без крика!