232 (СИ)

Ведомый незримым бурундучком, Эрменрай Чус выжил под градом пуль, выстоял в смертельном бою с батальоном лейтенанта Гирландайо и вынес на себе раненого товарища. Бурундучок оставил его лишь тогда, когда в Эрменрая Чуса угодил осколок снаряда РОГ-8, поскольку осколок этот был большим, а бурундучок — маленьким. Взрывом Эрменраю оторвало ноги и отбросило к кирпичной стене. Не чувствуя боли от шока, он лежал у стены, плакал, как маленький ребенок, и звал маму. Когда боль вернулась, он обезумел от ужаса. Ему казалось, что сейчас — его день рождения, и вокруг взрываются петарды и фейерверки. Мама пригласила на праздник соседских детей, они толпились вокруг праздничного стола, где стоял торт с единственной свечкой. Среди гостей была черноволосая девочка, которая хотела задуть свечу, хотя как именинник это должен был сделать Эрменрай. Чтобы помешать девочке, он дул, что было сил, а когда воздух кончился, скреб землю ногтями.

Он не сумел помешать девочке задуть свечу. Она погасла, и праздник был испорчен.

Тем же, чем был для Чуса бурундучок, для Теодора Боллингена был Бог. Две эти вещи даже начинались с одной буквы, хотя Бог, конечно, присвоил себе прописную, а бурундучку оставил лишь строчную. Еще Он был творцом всего сущего, что несомненно возвышало Его над полосатым зверьком и предоставляло верующему в Него несравнимо бóльшие привилегии. Во всем остальном Бог и бурундучок были схожи, хотя, скажи вы об этом самому Боллингену, он нашелся бы что возразить. В конце концов, речь ведь шла о его Боге, которому он ставил свечки, возносил молитвы, а иногда даже курил фимиам. То были очень личные отношения — Боллинген-Бог — отношения, в которых любовь чередовалась с отвержением, а ревностное служение — с самой постыдной распущенностью. Всему виной были слабость веры Боллингена и некоторая Божеская необязательность, проявляющаяся в невнимании к самому преданному поклоннику. Да, старый добрый Теодор немало мог предъявить своему небесному патрону. Почему тот не отвечает на молитвы? Почему не пошлет выигрыш в лотерею? Почему не внушит женщинам, что Боллинген — кавалер хоть куда? Разумеется, никто не спорит, что у Него есть дела и поважнее, но раз уж Теодор — такое ничтожество, осчастливить его — дело пяти минут!

И все же Боллинген не терял веры. Бог должен заметить его, рано или поздно — если, конечно, Он и в самом деле есть. И лучший способ обратить на себя внимание — подвергнуть свою жизнь угрозе, поставить Его перед фактом — смотри, я могу умереть, а если Ты хочешь, чтобы я жил и славил Тебя, даруй мне присутствие Свое, убереги меня от смерти. Именно поэтому Боллинген и присоединился к Когорте Энтузиастов — где, как не с этими людьми, сумеет он подвергнуться опасности столь страшной, что сам Создатель вынужден будет вмешаться и оградить его щитом собственной Благодати? Закрывая глаза, Теодор видел этот миг как наяву. Вот нисходит с небес божественный свет, играют арфы и лютни, поют осанну ангелы — и с этими небесными звуками сплетается и его смертная молитва, длинная и выученная назубок, словно урок математики.

Да, Теодор готовился к своему мигу. Ему стыдно было встретить Бога и не суметь прочесть ни одной хвалы. В молитвы он верил, как в заклинания: когда в него стреляли, он повторял их снова и снова, и пули пролетали мимо. Но, видимо, кто-то молился и над снарядом РОГ-8, и эта молитва оказалась сильнее бормотания Теодора. Взрыв подбросил его к небу, но вместо Благодати нашпиговал осколками. Странно, но безмерное удивление Боллингена оказалось сильнее боли. Он думал, что перед смертью сможет прочесть отходную молитву и передать свою душу прямо в руки Господу. Это был неплохой вариант, хотя и чрезмерно компромиссный. Однако от удара священные тексты перемешались, и он, пытаясь соединить слова в цепочку, обнаружил вдруг, что в голове его царит хаос. Более того: перед надвигающейся пустотой Бог, такой крепкий, такой надежный и всесильный, представился ему чем-то вроде козьего катышка, которых он ребенком вдоволь навидался в деревне.

Мысль эта ужаснула Боллингена, да так, что он, охваченный бредом, принялся повторять все подряд. Он поминал Бога, угодников, великомучеников и святых помельче. Он мешал молитвы за здравие и просьбы избавить себя от запора и зубной боли. Слова, которые он полагал ключом к Богу, в его устах распадались, превращаясь в мычание и бессвязные глоссолалии. Одновременно, по мере того как он, валяясь в канаве, истекал кровью, за текстами ему начало видеться некое окончательное понятие, узнав которое, он сразу же отдаст концы. Это понятие было пугающим, однако же и притягательным. Казалось, сама душа Теодора рвется к нему сквозь наслоения житейской дряни. Когда, обескровленный, Боллинген устал бороться, он потянулся к ней и очень удивился, осознав, что она собой представляет. Это не был Бог, святой Дух или какой-то принцип, дарованный небом. Это было черт знает что, которое взялось черт знает откуда и определяло жизнь Теодора черт знает почему и черт знает как.