232 (СИ)

Ведомая Глефодом — Глефодом в бело-синем капитанском мундире, с вороненым телом винтовки на плече — Когорта двинулась в путь. Увы, первоначальный замысел — пройти парадным строем по Главной улице, мимо монаршего дворца, укрывшегося за узорным забором, мимо столичного театра, где сто лет спустя о двухстах тридцати двух воинах поставят на редкость паршивую пьесу, мимо мраморной колонны в честь двухсотлетия гурабской династии — провалился. Сперва путь Когорте преградили опрокинутые грузовики с провизией, затем баррикады из парковых скамеек и наконец — огромная дыра в мостовой, на дне которой смердела разорванная канализационная труба. Все это, а еще и то, что день выдался промозглый и ветреный, слегка пригасило восторги. Побеждать и совершать подвиги приятнее в солнечную погоду, да и сам путь к победе, безусловно, не должен пролегать через дворы и подворотни, куда свою армию вынужден был повести капитан. Где в этих сырых и мрачных проулках с лужами машинного масла, пластиковыми бутылками, битым стеклом найдутся благодарные зрители и дамы, жаждущие подарить свое сердце героям?

И все же зрители были, пускай и не те, что бросают под ноги цветы. В последний день старого мира, когда сам воздух, казалось, пропитало ощущение fin de siecle, на улицах уже не клубились бессчетные толпы, и все же за каждым окном отчетливо читалось встревоженное лицо. Давно были припрятаны ценности — фамильные бриллианты, инфокристаллы и облигации гурабского банка — давно свалены в кучу добытые припасы, и вот осталось только ждать новых хозяев, трястись от страха или потирать в предвкушении руки, а главное — смотреть, смотреть на улицу, ибо новая эпоха, безусловно, наступает не каждый день.

Чем же привлекла к себе Когорта эти глаза за стеклом — глаза, вглядывающиеся в будущее со страхом и надеждой? Главным образом, численностью, хотя и организацией тоже. Шутка ли — все двести тридцать три ее бойца пытались идти в ногу, как настоящие воины, и хотя в пестром сборище свитеров, связанных матерями, и просто никому на свете не идущей одежды единообразно-солдатского было не больше, чем в наборе разноцветных мелков, выглядело шествие все же внушительно и в предсмертном затишье казалось событием почти небывалым.

Чем дальше углублялась Когорты в жилые кварталы, тем больше открывалось у нее на пути окон, тем больше людей выползало из домов наружу, дабы поглядеть и полюбопытствовать у людей Глефода, что же они, собственно, собрались делать. Это не было веселым любопытством или радостным; напротив, все, что несли в себе взгляды, устремленные на Когорту — недоверие, а где-то и закипающий гнев. Для чего нужно это сборище, казалось, спрашивают они — раз уж другого не остается, разве мы не условились дожидаться нового мира покорно и с кротостью, разве не смирились даже с тем, что кто-то из нас умрет от голода, будет раздавлен в очередях, сгинет, арестованный тайной службой? К чему эти бессмысленные трепыхания? Никто не хочет перемен, это верно, но раз уж они неизбежны, не лучше ли переждать их в оцепенении, под наркозом бездействия? Ибо каждый из взирающих на Когорту был гусеницей, завернувшейся в кокон всеобщего предательства, гусеницей, которая в полном согласии с жизнью вылупится после крушения династии бабочкой, лояльной Освободительной армии.

Никто в Когорте не понимал этого, а Глефод и подавно. Что угрюмое молчание, что отсутствие приветственных возгласов и пожеланий удачи — все это они восприняли лишь как признак неосведомленности. В самом деле, никто ведь не поведал этим добрым людям о замысле Когорты — с чего же им тогда восторгаться и радоваться?

Поразмыслив, капитан решил исправить это недоразумение. Простой и честный народ Гураба имеет право знать, что в час бедствий у него нашлись защитники в лице двухсот тридцати двух. Глашатаем этого блистающего откровения Глефод наобум избрал идущего рядом Ная Аксхильда — доброго, мягкого Ная, который в воображении капитана рисовался в тот миг если не могучим рыцарем, то по крайней мере старательным оруженосцем. Увы, реальность расходилась с фантазией: Най-настоящий был низколоб, хромоног и вдобавок ко всему крив на один глаз. Немалый возраст — почти сорок семь — добавил ему не мудрости, а лишних веснушек на лице, и без того обезображенном оспой.

Когда переулки превратились в более-менее приличную улицу, а разрозненные люди на тротуаре — в толпу, достойную блестящей речи, Глефод, подняв левую руку, остановил Когорту, а правой толкнул в бок Ная: пора!

— Н-н-но что я им ск-к-кажу? — запротестовал Аксхильд.

— Правду, — сказал капитан. — Правду, ее одну. Что они могут считать себя уже спасенными. Что мы собираемся остановить Освободительную армию.

— К-как именно?

— Мы победим ее, только и всего.

— Но п-п-почему я?

— А почему нет? Брось, Най, это же твой звездный час! Что в тебе есть такого, что помешает произнести самую трогательную, самую прочувствованную речь за всю историю Гураба?

— Т-т-т… Т-ты не будешь смеяться?

— Конечно, нет, что ты!