232 (СИ)

— Я понимаю, ты заботишься о нас, — встрял Эрменрай Чус, — но мы ведь все понимаем, ясно тебе? Мы уже не наивные дурачки, для которых война, битва, смерть — просто слова. И если мы здесь и сейчас с тобой, отнесись к этому с уважением. Мы не пошли бы за тобой просто так, нет, ни в коем случае. Внутри нас всегда было что-то, что нужно было просто разбудить и выпустить наружу. Что-то, что необходимо проверить боем и столкновением силы.

ЛАВДАК МУР: Да! Чтобы мама сказала: «Ты настоящий мужчина, сынок, можешь больше не носить колготки!» И я не буду их больше носить! Никогда!

ДЗУРАЙ ЧО: Чтобы доказать, что ты достоин той, которую любишь. Что ты не один из многих, а единственный и желанный.

ТЕОДОР БОЛЛИНГЕН: Чтобы Бог, наконец, явил себя, потому что без него мне очень плохо.

ХОСЕ ВАРАПАНГ: Чтобы быть огромным не только снаружи, но и внутри.

НАЙ ФЕРЕНГА: И сравняться с людьми, о которых я читал в больших и красивых книгах!

ГАНС ЭСМЕ: Да просто чтобы не быть дерьмом, вот зачем все это.

ПНАГЕЛЬ ЯНГЕРСТРЕМ: Или искупить позор и избыть стыд. Он умирал, а я его оставил одного, в чужом месте, среди чужих людей. Я уходил, а он смотрел мне вслед, покорно, но с такой надеждой… Словно думал, что я вернусь, что мне хватит мужества… Я хочу, чтобы он простил меня.

МОЛАНДРО МАЛАНД: А я все потерял, дальше падать некуда, остается лишь подниматься, выше и выше.

ЭРМЕНРАЙ ЧУС: Я же сражаюсь… Сам не знаю почему. Это больше меня, точка, конец истории. Не спрашивайте, я не скажу.

НАЙ АКСХИЛЬД: Я н-не хочу, ч-ч-чтобы н-надо мной смеялись из-з-за лысины! В-в-вот все, что мне н-нужно!

ТОБИАС ФЛАК: А мне нравится оружие! И мундиры! И ордена! И солдатская каша! И пэйнтбол! Я самый меткий в своей команде! Я самый лучший! Я! Я! Я!

МУСТАФА КРИЗ: Доблесть и честь — вот и все причины.

ААРВАН ААРВАСТ: Чтобы восстановить справедливость…

УМБЕРТО УМБЕРТИНЬО: …и оставить след на песке.

ДРОМАНДУС ДРОМАНДУС: Чтобы вернуть утраченное достоинство…

ААРВАН ГЛЕФОД: … и обнаружить, что оно всегда пребывало с тобой.

— Значит, вы остаетесь? — спросил капитан, когда голоса утихли, и тепло душ, казалось, вытеснило холод ветра и осветило мир золотым сиянием дружества. — И это несмотря на опасность, на то, что жизнь одна, и другой вам не сделают? Как же я недооценил вас, как же мне стыдно! Но что же нам делать, чтобы победить? Как нам этого добиться?

— Да делай, что хотел с самого начала, — сказал Дромандус. — Как в легенде, не ошибешься. Пой гимн, стой с нами плечом к плечу.

— Но ведь песня — о шлюхах… — начал было Глефод, но Дромандус остановил его.

— Значит, споем о шлюхах, — сказал он. — Это наша песня, и мы можем петь ее обо всем, о чем захотим.

— А если…

— А если мы не герои, — продолжил изобретатель, — то не будем ими честно и гордо, вот и все. Пой же, Глефод.

— Пой, пой! — поддержала Дромандуса Когорта. — Пой, а мы подхватим!

Капитан моргнул раз, другой. Что-то странное творилось со зрением, как если бы реальный мир сплавлялся в одно целое с неким другим, проступающим изнутри Когорты. Это напоминало пресуществление, изменение самой природы людей, которых он вдохновил и повел в бой. Те, кто всего лишь нарядилисьв рыцарские доспехи, становились рыцарями, те, кто просто нацепили на себя самурайские маски, обращались на его глазах в подлинных самураев. То же преображение изменило и остальных, иллюзии больше не существовало, она перестала быть нужной и устранила саму себя. Осталась лишь правда, и, окруженный ею, капитан открыл рот и запел — сперва слабо, затем все с большей силой и звучностью.

— Torhud ud vorhod… — начал он, как начинал уже не раз, и робкие эти звуки повисли на мгновение в шуме ветра, словно в пустоте — мелодия одинокой скрипки. — Dhorved od morhed… — и здесь тусклые и звучные, чистые и хриплые, огромные и крошечные басы, баритоны и теноры подхватили песню и понесли ее своим объединенным течением.

Да, это была глупая песня, похабная песня, песня о шлюхах — она была такой и раньше, что изменилось теперь? Ничего, просто они знали ее смысл — и все равно пели, как если бы то был воинский гимн, вдохновляющий и единственно возможный. Пускай в мире не существовало доблести и чести, способных одолеть Освободительную армию, зато была Когорта Энтузиастов — и этого вдруг оказалось достаточно, чтобы жить и стоять на пути у врага.

Так пели они, и каждый вливал в песню печаль и радость, отчаяние и надежду, восторг и страх, каждый питал мелодию своим стремлением и силой, черпаемой из точки опоры. В сравнении с надвигающейся мощью истории и времени сила эта была ничтожна, и вскоре душевному подъему предстояло смениться подлинными болью и ужасом, единственным выходом из которых окажется смерть — и все же те несколько минут были для Когорты апофеозом, ярчайшей вспышкой, перед которой меркли и безвыходность их положения, и общечеловеческий, ожидающий каждого рок.

И вот они пели, а с небес, с борта «Меча возмездия», недосягаемый и непобедимый, на них глядел Джамед Освободитель.