232 (СИ)

Был кто-то другой, ненужный и нежеланный. Кто-то, из кого никак не мог получиться великий человек и герой.

В долгой цепи Глефодов свое звено маршал выковал на совесть. Блистательная карьера, безупречная репутация — все это он заслужил упорным трудом. У него было полное право не винить себя за то, что тихая женщина родила ему тихого сына, однако мальчик, столь непохожий, столь чужой, все равно стоял перед его глазами, словно живое воплощение вины. Пусть и невольно, но маршал опозорился перед родом. Как человек, привыкший отвечать за все, в несостоятельности сына он видел несостоятельность отца.

И маршал пытался исправить свою несостоятельность в сыне. Он отослал жену к родителям, и тихая женщина покорно исчезла со сцены, чтобы не появиться на ней уже никогда. Он отдавал себе отчет в том, что материал скверный, что ребенок, по большому счету, не вызывает у него ничего, кроме раздражения, однако из чувства долга попытался убедить себя, что любит его или полюбит когда-нибудь. Однажды он даже взял его голову в свои руки, надеясь, что этот жест разбудит в нем отцовские чувства. Чуда не случилось: из крепко сжатых ладоней на него смотрело всего лишь глуповатое восторженное личико, любовь к которому для Аргоста Глефода означала только слюнтяйство, излишнюю чувствительность.

Чтобы не показаться в собственных глазах слюнтяем, маршал никогда больше не снисходил до подобных нежностей. Твердые принципы — вот на каком фундаменте стоит род Глефодов. Он сделал все, чтобы ребенок усвоил эти принципы — и каково же было его удивление, когда он понял, что то, что ребенок хорошо их усвоил, раздражает его еще сильнее. Воистину, сын оказался для него кривым зеркалом, в котором все заложенное отразилось на дурацкий, карикатурный манер, несовместимый с величием рода.

При всем своем могуществе Аргост Глефод не мог переделать природу. Там, где он был упрям — сын оказался податлив. Там, где он мыслил трезво — сын предавался мечтам. Отцовской жесткости в Глефоде-младшем противопоставилась чувствительность, суровости — нежность, напористости — робость, холодности — теплота. Наконец, Аргост Глефод был человеком дела, а сын упорно предпочитал делу слова. В какой-то момент маршал понял, что презирает своего первенца и ничуть не стыдится этого чувства. Он был бы даже рад, если бы сын презирал его в ответ, но как не бывает подчас взаимной любви, так не всегда случается и взаимное презрение.

Хуже всего для Аргоста Глефода было то, что его любили. О, эта страшная ноша — любовь презренного существа! Придавленный этой тяжестью, маршал не мог отказаться от сына просто так. Вместо того, чтобы оставить его, он упорно продолжал устраивать его судьбу, как если бы все еще верил, что тот способен играть роль наследника рода. Он устроил сына в Двенадцатый пехотный полк, где покрывал его провинности по службе. Он разрешил ему жениться на дочери торговца, пускай и ценой изгнания из семейного дома.

Маршал сделал для него все, что мог, все, что было в его силах, хотя и знал, что сын никогда не послужит делу семьи так же, как он. И, сделав все, что можно, он двинулся дальше. В интересах рода, что для него были неотделимы от личных, маршал оставил старый Гураб и примкнул к Освободительной армии. Внутренне цельный, он не мучился предательством, ибо, полагая Глефодов лучшими людьми своих эпох, он естественным образом стремился двигаться по одной орбите с подобными себе. К этому времени у него уже были другие дети, и хотя они не знали о своем родителе, маршал ни на минуту не упускал их из виду, в своих планах отводя им место наследников и восприемников славного имени.

Он не боялся потерять их. Уходя из старого мира в новый, маршал знал, что подлинные его сыновья по зову крови последуют за ним. О первенце, остающемся за бортом истории, он не печалился, ибо давно считал его не своим, а только лишь ее сыном. Забыто оказалось даже лицо — вот почему, глядя на экран, сияющий перед Джамедом, маршал не узнал Аарвана Глефода в рядах Когорты.

А если бы и узнал, то это не имело никакого значения. Неотвратимый и полный жизни, новый мир наступал, и в ознаменование силы ему нужны были битва, победа и уничтоженный враг. Не закричи этот враг от боли, не захрусти его кости в предсмертной судороге — и сотни тысяч людей, что шли за Джамедом, почувствовали бы, что путь их был напрасен, что они — триумфаторы, не запятнанные кровью — несчастливы. Что толку от разрушения старого мира, если ничто не разрушено? Что толку от войны, если в ней никто не убит?

И наконец — как можно считать себя подлинным победителем, если ты ни с кем не сражался, если все, кто мог дать тебе бой, добровольно предали старый мир и перешли на твою сторону?