232 (СИ)

В последней главе романа Томлейя рассказывает о том, как Гураб Третий рассматривает свое лицо в зеркале, пытаясь понять, как изменилось оно со временем, и соразмерны ли эти изменения тому, что он успел сделать за жизнь. Что оплачено этой маской трагического актера, набрякшими веками, залысиной, высоким, рассеченным морщинами лбом? Казалось, облик его исполнен значительности и принадлежит правителю мудрому, способному менять мир и вести подданных за собой. Вместе с тем значительность эта была очевидно ложной, ибо большую часть пути Гураб шел один, шел против течения, и вот куда в конце концов принесла его река Жизни — в гниющую тихую заводь, единственное место, где уместно размышлять о будущем цивилизации.

В самом деле — кто он такой, отчего возомнил себя реформатором, человеком будущего? Не оттого ли поразили его усталость и сплин, что он растратил все силы на нечто, не имеющее значения?

Забавно: все свое время Гураб делал то, о чем его не просили, делал в великом убеждении, что знает, как надо, что именно это и нужно его народу, двору, любовнице и жене. Как оказалось, именно в этом они и не нуждались, и это абсолютное несовпадение породило абсурд. Однако абсурдны были не мир, не люди и не игра, что они вели — абсурден был сам Гураб Третий, воздвигающий препоны на пути Жизни, мешающий людям радоваться и быть счастливыми в борьбе, интригах, войнах, в вечном переделе собственности и яростных схватках имущих с неимущими.

Счастье — в несчастье. От этой мысли Гурабу чудится, что он стоит на холодном ветру — нет, что вокруг него смыкается великая глыба льда, и из нее на него смотрят лица предшественников — могучих Королей Древности, монархов Бесконечной Империи, Великих Повелителей и многих, многих других.

Глыба смыкается вокруг него, и он знает, что так или иначе стал бы ее частью, по праву субъекта истории, и совершенно не важно, хорошим он королем был или плохим, мечтал ли о цивилизации или охотился на лис, интриговал или был честен, любил своих женщин или видел в них лишь сосуды для королевского семени. Так или иначе, заключенные в лед, они навеки останутся с ним, как и их придворные партии, все эти люди с бесчисленными тайнами и страстями.

Он знает это и все же не может расстаться с любовью, не хочет отдавать ее великому льду. Как они прекрасны, его женщины, какие они гибкие и изящные, как нежны их лица и теплы руки! Как любят они себя, как заботятся о телах, искусно подчеркивают свои изгибы и линии! Сколько в них жизни, огня, желания, свободы и радости! Как интригуют они, отчаянно и храбро, стараясь удержаться на плаву, завоевать себе место в жизни — и как неправ был он, стыдя их за эту борьбу, за вольное и чудесное проявление силы.

За дверью его покоев — неясный шум, в конце далекого гулкого коридора собираются люди. Гураб знает, кто это: из проверенных источников ему известно, что придворные партии заключили временное соглашение, цель которого — смерть короля, его смерть. Пока еще убийцы сомневаются, им известно, что за воин Гураб Третий, и в смутных их голосах слышны нерешительность и страх.

Звучит имя жены, имя любовницы. Конечно, здесь не обошлось и без них. Может ли Гураб на них сердиться? Едва ли. Возьмись он сейчас за меч, убийцы потерпят поражение, но не будет ли это лишь еще одним препоном на пути у Жизни — а он и так воздвиг их достаточно. Пусть старость и нерешительность будут повержены, пускай торжествуют борьба, сила и вечное движение во имя сегодня, а не завтра!

Гураб оставляет свои книги, Гураб открывает двери и выходит к своим врагам. И враги его пребывают в удивлении, ибо, лучший фехтовальщик своего времени, навстречу убийцам Гураб Третий идет безоружным, с широко расставленными руками, точно намереваясь их обнять. Он идет, а в голове его бьется: «Да здравствует красота! Да здравствует молодость!».

Снова и снова переживая в голове эту сцену, Томлейя всякий раз испытывает волнение и странное чувство узнавания. Чувство это знакомо ей еще с первой книги — как если бы каждый ее герой, оставаясь собой, был в то же время и кем-то другим, забытым, но бесконечно дорогим и трогательным.

Пока идет работа над «Двести тридцать два», писательница нередко засыпает прямо за рабочим столом, уронив на рукопись усталую голову. Книги не оставляют ее и во сне: Зумм, скачущий на помощь королеве, одинокий Бжумбар в своем бревенчатом домике, Гураб Третий, отказавшийся от меча, и, наконец, Глефод, поднимающий голову под градом мусора, непобедимый воин в кафтане шута — все эти образы накладываются друг на друга, сливаются в один, и тогда из серой хмари забвения, из ледяного колодца памяти встает высокий седой человек, идущий против разъяренной толпы — высокий седой человек, держащий за руку остроносую девочку в глухом синем платье.

Во сне Томлейя плачет и кричит: «Папа!», а проснувшись — не помнит уже ничего. При свете дня ее мощный разум берет свое, и наяву она решает совсем другие задачи.

Что можно еще сказать о Гурабе Третьем?

Немногое.

Одни умирают, чтобы их мир рухнул вместе с ними.