24 часа (СИ)

      Ссыпаю осколки в переполненное мусорное ведро под мойкой, отточенным до автоматизма движением споласкиваю тряпку и вешаю ее на край раковины. Пью кофе, курю, не чувствуя ни аромата напитка, ни привкуса табака на губах, лишь горечь. Она повсюду, заполнившая меня до краев. Тоска... душащая своей безысходностью, и болезненное одиночество. И нет больше сил бороться, думать о чем-то, пытаться понять, что сделал не так; уже давно смирился, что его нет, что я во всем виноват, не досмотрел, рядом не был, да не исправят эти самокопания тот факт, что я вот он, живой и здоровый, стою тут посреди кухни, а он лежит в гробу, уже давно покинувший мир живых.

      И сдохнуть хочется от безысходности и невозможности исправить хоть что-то, и кричать о несправедливости этого ненавистного мне мира, и смысла нет - не услышит никто. Никто не поможет. Поздно уже.

      Иду в комнату, по привычке, проходя мимо тумбы, стираю с рамки для фотографии внушительный слой пыли. За треснувшим и заклеенным скотчем стеклом видна фотография. Двое парней сидят на берегу реки. Поздняя осень. Повсюду разбросанные ярко-алые листья покрывают землю, кроны деревьев будто пылают в свете заходящего солнца. Помню тот день, будто вчера это было. Парк, воскресный вечер. Я злой с работы, хмурый и, как всегда, не в духе, Мишка с бодуна, уже опиздюлившийся от меня, но все равно улыбается. Ветер играет с его шарфом, от солнца приходится щурить глаза, отчего на щеках выступают так сильно любимые мною ямочки, а взгляд направлен на меня и в нем... черт, даже сейчас все тело сводит сладкой мукой, видя его игривый прищур. Воспоминания все еще слишком яркие, душащие настолько, что почти сразу делается плохо.

      Ставлю фотографию на место, когда пальцы начинают дрожать, а еще одного падения и так потрепанная рамка точно не выдержит.

      Минут пять ищу джинсы, поиски чистой рубашки не увенчались успехом, телефон куда-то запропастился, а ключи от машины и вовсе похитили инопланетяне. Раздражает абсолютно все: звуки, место, даже запахи квартиры, изменившиеся за последние два года моего вынужденного одиночного существования. Не бесит лишь солнце. Тусклое, едва пробирающееся через плотный слой серых весенних облаков и сплошняком задернутые шторы...

      Сейчас, стоя посреди запыленного и унылого зала, понимаю - на работу я сегодня не иду.

      Прогуливаюсь по сонному кладбищу, без труда нахожу знакомую могилу, уже привычно здороваюсь с безмолвным надгробьем, пару минут разглядывая мраморный небольшой памятник, установленный несколько месяцев назад. Молчу, про себя думая о своем, и впервые за долгое время у меня на душе так легко и спокойно, будто скинул непосильный груз.

      Присев перед образом мраморного ангела, почти точного изображения Мишки, пальцами стираю с запыленной таблички с инициалами и датами рождения и смерти грязь, поправляю розы в вазе, снова молчу, так и не решаясь сказать хоть что-то. Он злиться будет. Точно знаю. Не простит мне этого, но иначе я не могу. Больше не могу. Как можно жить, когда часть твоей души вырвали, уничтожили, сожгли в вечном пламени, оставив одну пустую оболочку и горстку воспоминаний, которые никогда не смогут восполнить утрату, вернуть тепло любимых рук, нежность искусанных в минуты раздумий губ...

      - Ты только не злись, родной, - прошу шепотом, давя в себе слезы.

      Сколько было выплакано их тут? Сколько раз старый сторож выводил меня среди ночи с территории кладбища, уговаривал взять себя в руки, объяснял, что мертвым покой нужен? А не нужен им покой или наше спокойствие. Им уже вообще ничего не надо. Нет их. Был человек и нет его, а ты живи, живи, сука, и радуйся жизни. И в дождь, и в снег, все праздники сидя возле тогда еще деревянного креста, я просил, умолял небеса вернуть его мне, просил отдать родное. Молил Бога, посылал к черту близких, просил дьявола забрать мою душу, но ничего, слышите, совершенно ничего не происходило и не произойдет впредь. И я не могу так больше. Просто не могу. Этот груз давит, давит так сильно, что кажется, от одного неосторожного вздоха треснут ребра и крыша вот-вот съедет, и лучше маразм и беспамятство, чем такое ничтожное существование. Я жалок. Я ненавижу себя за такую слабость и поделать с этим ничего не могу. Я знаю, что сказал бы Мишка, он не принял бы моего такого самопожертвования, но, мать вашу, я не знаю, как без него жить. Я знаю, что бы он ответил на каждую мою реплику, где бы улыбнулся, где обиделся, я знаю о нем абсолютно все и не понимаю, как это - жить без него. Как впустить в жизнь кого-то другого, если тебе нахер никто по сути не нужен.