24 (СИ)

Сначала расчистят поля, снимут с деревьев гадостную паутину, освободят мужчин, заточённых в кандалы, и женщин, пленённых в услужение Ордену. Сами здания этих пыточных цехов и их надсмотрщиков, каждый час калечащих чью-то мать или дочь, он спалит дотла, чтобы ни единого камня, ни одной кости не осталось. Пусть зияют чёрной, безжизненной полостью, как напоминание, что ждёт тех, кто заявится к ним с оружием.

Одиннадцать двадцать пять.

Но первое, что предстоит сделать, это поговорить с Ости, она этого заслуживает, а он её — нет. Хотя, скорее всего, даже объяснять не придётся, и не потому, что не брал на себя никаких обязательств, а потому, что демоница сама всё поймёт.

Посмотрит на него этим своим взрослым взглядом и горестно хмыкнет «Три — ноль в её пользу». А он сделает вид, что не понял или не расслышал, или у него без её гундежа миллиард дел. Тогда Ости добавит «У тебя всегда такой вид после неё». Нет, даже не так, она скажет «После Неё», это будет правдивее любой правды. Люцифера такое заденет и он буркнет «Выйди и впредь не заходи без стука», но на Ости не подействует. Она сядет на его походную кушетку в Мамоновых шахтах без всяких намёков и продолжит «Каждый чёртов раз. Каждую грёбанную встречу. В каждое ваше свидание. У тебя всегда такой вид после Неё. Словно через сито пропустили». И он, конечно, вызверится и заорёт что-нибудь в духе «Это Виктория нас всех спасла. Спасибо ей скажи, что ты здесь, а не кормишь стервятников на побережье!». Но Ости проигнорирует выпад и выдаст «Она тебя не просто влюбила, Она тебя искалечила. Ты теперь навсегда с этим изъяном… с особым, непризнанным, незаживающим гнойником внутри. И чем недоступнее и смертнее Уокер, тем глубже рана и сильнее боль в тебе самом. Это не вылечить и не исцелить. Ни мне, ни кому-то ещё».

В сущности Ости права.

А ещё она — чудесная женщина.

Просто не его женщина.

Одиннадцать тридцать два.

Люций уверен, в гостиной жарко, но его пробивает липкий озноб. Согрето лишь то место на шее, где покоится её рука, да заострённый край уха, опаляемый дыханием.

«Пожалуйста, проснись!», — она — Спящая Красавица, а он — Так Себе Принц.

Быть может, в следующей жизни, у них будет большой дом, пышный от влажного, адского воздуха сад, клубничные грядки и несколько смоляных, как ртуть, церберов — только с виду страшных, но единственная угроза, которую те станут источать, это желание зализать хозяев до смерти.

В этом доме заведётся шкаф, похожий на людоеда, а потом дети. Он согласен на визги и писки, согласен закатывать глаза при звуках разбитого витража. Возможно, он даже сможет взять младенца на руки и не покалечить.

А ещё он знает, что никакой другой жизни не будет. Ни у него, ни у неё, ни у кого.

Одиннадцать тридцать восемь.

«Долгие проводы — лишние слёзы», — думает Люцифер, промаргиваясь. Из-под её ладони он выбирается с кошачьей грацией, но не поцеловать не может. Он и уйти-то не в силах, а уйти и не поцеловать — это что-то на языке самых древних кошмаров.

Поэтому он целует девушку, а она берёт и распахивает губы навстречу, словно не спала.

Одиннадцать сорок четыре.

У Вики ощущение, что если она не будет от него отлипать, то тогда он никуда не исчезнет. Поэтому она целуется так, словно дальше, после этого поцелуя, не наступит уже ничего. Слабая попытка высосать душу и оставить ту себе — наряжаться по праздникам. Влажная, головокружительная феерия конца.

— Я вернусь. — Пальцы в её волосах: те теперь короткие, от сна они взбились и стали похожи на золотой нимб или смешную шапку, но ей идёт, ей всё идёт. — Я очень быстро вернусь. Выберу кого-то посимпатичнее, тебе понра…

— Нет.

— Почему «нет»? — Он сам знает, что нет, что секс с ним убьёт её, и даже если очень постараться и не подходить на опасное расстояние, что вряд ли возможно в их случае, со временем она свихнётся от мельтешения разных лиц с красными глазами.

— Не ищи меня больше. — Уокер села, опуская ноги на пол, и теперь он на корточках между её коленок. — Не приходи с надеждой встретиться. Хорошо?

— Не хорошо. — «Не хорошо» сейчас — вполне физическое определение. Ему что-то сдавливает в грудной клетке и отдаёт во рту привкусом рвоты. А метафора о языке, прилипающем к нёбу, теперь не кажется Люцию художественной.

— У меня была очень долгая ночь, и сейчас я не в силах её переварить, — она взбивает свою причёску, остаётся довольной и проделывает то же самое с его волосами. — Однако я высплюсь, выхлещу литры своего кипятка с лимоном, скажу себе, что всё в норме, и тогда от воспоминаний под одеялом уже не спрятаться. Их придётся разобрать на кирпичи, разжевать до мелочей и сложить в дальний ящик — они не для повседневной носки.

Одиннадцать сорок семь.

Люциферу не нравится. Так сильно не нравится, что он вскакивает и перемещается к залитому дождём стеклу. То хоть и стои́т себе от пола до потолка, но даже днём жадничает со светом. Будто когда-то давно Детройт просрочил солнцу по тарифу, и город отключили за неуплату.

— Послушай меня, я что-нибудь приду…