24 (СИ)

— Что ж раньше не придумал? — На фоне окна «Смит» — тёмный силуэт. И, уже привычно, Виктория не различает ни черт его лица, ни цвет макушки, ни переплетённых вен на ладонях. — Чего сидел-то?

— Я?!

— Ты.

— Я не сидел, — он малодушно поджимает губы, лишь бы не перейти в состояние ярости, близкое к истерии, — я перерыл даже то, к чему не стоило прикасаться — от хранилища Цитадели до остатков уцелевшей чернокнижной секции отца. Я порог этого выблядка до победного оббивал, готовый на переговоры, лишь бы он вернул тебе крылья. Я…

— Ладно, — женщина снова не смотрит, утыкается в свои ногти, как будто не видела ничего фантастичнее, и медленно выдыхает, — прости.

— На кой хрен мне твоё прощение, Непризнанная?! Оно мне не нужно, мне нужна ты.

— А мне нужны билеты в Калифорнию и новый айфон, — у неё улыбка, полная тоскливой безнадёжности, — но не всем мечтам суждено сбыться.

— Ты ополоумела, идиотка?!

— Это тавтология.

— Да плевать я хотел, что это, когда ты несёшь бред.

— И в чём он заключается?

— Ты прощаешься со мной, Уокер. Я не кретин. Ты сидишь тут с этими своими ногами… с этими своими губами… с этими, полными затаённого страха глазами и прощаешься со мной, словно я…

— Словно ты из другого мира?

— Да!

— Именно так, Люцифер. Леонард. Смит. Истинный дьявол, у которого много имён! — Наконец Вики посмотрела. И мужчина впервые подумал, что лучше б она этого не делала. — Я прощаюсь с тобой, потому что всё, что случилось, уже случилось. И если хотя бы сотая часть того, что я сегодня видела, слышала и чувствовала, правда, и я не тронулась умом, то уходи. Уходи и не возвращайся. Потому что его нет, понимаешь?! Нет никакого способа. Нет никаких вариантов. Нет никаких вероятностей!

— Так не бывает! — Отчаянным, мальчишеским воплем.

— Но я же тут, — она поёжилась и бросила взгляд на часы, — а тебе осталось десять минут.

— Одиннадцать. Что ты собираешься делать?

— В каком смысле?

— Во всех смыслах.

— Доспать, съесть мамонта, сообщить своему парню, что ему досталась потаскуха, которую не стоит ждать ни в Чикаго, ни у алтаря… — собеседнику не удалось скрыть своего тупого, неуместного облегчения. — А потом я буду жить. И ты тоже будешь жить, у тебя теперь много дел. Просто жить мы будем в параллельных мирах. А параллели никогда не пересекаются.

— Нет.

— Хочешь утопить меня в своём внимании? Чтобы на каждом светофоре я выискивала твои глаза?

— Я просто хочу любить тебя.

— Ты ведь не врал, говоря, что ещё пара таких ночей, и я умру?

— Не врал.

— И всё равно нарушил.

— Я не могу так больше, Виктория… я… — Люцифер разводит руками, словно те девать некуда: ужасные, лишние руки! — Блять, что ты хочешь? Чего ты добиваешься?! Услышать, что весь я — в твоей власти? Охуеть как давно! Увидеть, как валяюсь в твоих ногах? Да я асфальт жрать готов, если это поможет! Я всем серафимам жажду челобитную донести, чтобы они присели на свои пернатые жопы и хорошенько подумали, что можно сделать!

— Ничего нельзя сделать, — она это знает, просто не знает, откуда. Может быть тоже из снов, которые вовсе не сны, а, может, полная версия случившегося оказалась достаточно убедительной. Поэтому криминалист повторяет с лицом отличницы на уроке, — ничего нельзя сделать. Можно продлить агонию. Себя и меня с ума свести. Можно даже случайно прикончить моё плохонькое, смертное тело, но тут я хотя бы порадуюсь оргазмическому концу.

У Люция не остаётся ничего — он был-был, но теперь весь вышел. Даже утопающему кидают соломинку, а у него только шторм и гигантские волны-убийцы.

Среди них скрывается Кракен, готовый к трапезе.

Поэтому он не удивляется своим рефлексам. Но это, определённо, они заставляют его кинуться к Уокер, сгрести ту в охапку, руками обвить подмышками и пытаться закопаться в ней, тискать до искр, в себя втереть, утащить, попутно целуя лицо и рушась в ложбинку груди. Туда он выдыхает скороговоркой и полным отсутствием голоса:

— …неотдамнеотдамнеотдамнеотдам… тымоямоямоя… тынавсегдамоя… ты — моя, Вики Уокер…

— Конечно твоя, — у неё дрожат губы, но она не разрешает себе плакать. — И всегда буду твоей. Обещай, что эта Виктория останется в твоих мечтах, проживёт там свою прекрасную вечность, и ты подаришь ей десятки поводов для гордости?

— Заткнись!

— Обещай, что ты принесёшь своему народу мир, а не боль и ужас, даже если самого будет укачивать до блевоты?

— Замолчи, прошу! — Но Непризнанная словно глухой стала, лишь гладит его голову, увязая в волосах, и шепчет вот это всё — невозможное, кошмарное, неправильное.

— Обещай, что, однажды, ты станешь счастливым, потому что будет женщина — добрая и красивая, настоящая фея, которая умеет колоть лёд и расколдовывать сердца, покусанные злыми колдуньями?

— Умоляю, закрой свой рот! Иначе… — он страшно тяжело дышит, как человек, который стоит на краю пропасти, пока из той дует холодный, колючий ветер, — иначе я оскотинюсь и стану полным ничтожеством, начав выть и заклинать кого угодно, каких угодно богов и их лже-питомцев, лишь бы они тебя мне вер…