25 трупов Страшной общаги

В кладовке, приспособленной под мини-лабораторию, у Ивана Ивановича было все необходимое для экспресс-тестов и домашних исследований. Там он приготовил препарат из голени Галины Петровны и принюхался к нему.

Галина Петровна не курила. Иван Иванович знал это совершенно точно. Слишком крепко засели в памяти ее цветастые эпитеты, коими она награждала курящих в мужском туалете студентов. Зачем Галина Петровна заглядывала в мужской туалет, осталось тайной, покрытой мраком. Но сейчас едва уловимое амбре никотина, которое он сначала ошибочно принял за привычный запах мертвой плоти, удивляло и настораживало. Предположить, что она перед смертью выкурила пачку-другую крепкой махорки, от чего и схлопотала «нфркт», то есть сердечный приступ? Но Галина Петровна не была склонна к экспериментам. Даже в любви она была консервативной, предпочитая мужчин постарше, со степенью повыше и с растительностью погуще.

Иван Иванович запустил тест, увидел результаты и нахмурился. Даже если Галина Петровна решила наверстать упущенные удовольствия в жизни, то, судя по процентному содержанию алкалоида, это было не две пачки, а по меньшей мере пять, а то и больше. И их нужно было не выкурить, а сожрать. А всем известно, что капля никотина убивает…

– Что за черт? – тряхнул головой Иван Иванович и задумался.

Птома на своем насесте в тон ему озадаченно урлыкнул.

Ясно, что сердечным приступом тут и не пахло. А пахло никотином. А значит, убийством: рассудок Ивана Ивановича наотрез отказывался представлять Галину Петровну тайно жрущей под покровом ночи пачки сигарет. Да и к тому же, других алкалоидов, свойственных табаку, в Галине Петровне не обнаружилось.

– Qui prodest? – спросил Иван Иванович у Птомы.

Птома воззрился на него круглыми оранжевыми глазами.

– Кому выгодно, – пояснил Иван Иванович голубю. – Кому это было выгодно, Птомочка?

* * *

Иван Иванович не любил детей. От них у него всегда была изжога. И сейчас, когда в прихожей на нем повисли три сопливых отпрыска семейства Люкиных, он почувствовал знакомое неприятное жжение в пищеводе.

– Вася! Маша! Катя! – закричала из комнаты сестра покойной Галины Петровны.

Дети загалдели и ссыпались с Ивана Ивановича. Он поморщился и прошел в комнату, брезгливо отдергивая ноги и стараясь не наступить на копошащийся под ногами выводок хомячков. Хомячки были давно пройденным этапом – во времена голодной юности он разводил их в тридцатилитровом аквариуме, а его знаменитые шашлыки пользовались успехом на студенческих пьянках.

– Да померла она, – недовольно сказала Нина Петровна, вытирая полотенцем мокрые руки. – Натурально, померла. Покойницей ее видела – вот как вас сейчас. Что там перепутать-то можно было? Сказали – инфаркт, значит, инфаркт.

– А на бумажечку-то можно взглянуть?

Сестра скорчила недовольную мину, но все-таки пошла в комнату и стала скрипеть там дверцей шкафа.

– Запихала я ее куда-то, – пробормотала она. – Померла так померла, что еще надо-то?

Иван Иванович с тоской посмотрел на потрескавшийся потолок. Трещины складывались в искореженные морды химер.

– Что ж вы искажаете, Нина Петровна? Известно же, что без этой бумажки вам наследство не получить. Наверняка же в папочке лежит со свидетельствами о браке, о рождении детишек, с другими бумажками всякими.

– Да ладно, ладно, – поморщилась Нина, – Галька говорила, что от вас хрен что скроешь. Только руками чур не трогать.

Иван Иванович посмотрел на протянутое ему свидетельство о смерти и вздохнул. К свидетельству было приколото заключение больничного медэксперта о причинах смерти Галины Петровны – там действительно значился сердечный приступ.

Иван Иванович не любил детей, но дети к нему тянулись, словно пытаясь смягчить его мрачную натуру. Вот и сейчас маленькая Маша подергала его за штанину и сообщила тоненьким голосом.

– Дяденька, я вас нарисовала, – она протянула ему мятый листочек бумаги.

Изображение напоминало скорее раздавленного таракана, чем человека, но Иван Иванович пробормотал «спасибо», пытаясь разобрать в хаотичных переплетениях цветных линий, набросанных поверх рукописных строчек, смутное подобие человеческого лица. «Спасибо», – еще раз повторил Иван Иванович и сунул рисунок в карман.

* * *

На кладбище шел дождь. Это было очень странно, потому что во всем остальном городе было сухо и даже солнечно, а здесь из унылой мертвенно-свинцовой тучи, нависшей над кладбищем ровно от его края до края – ни метром больше, ни метром меньше, – шел дождь. Он падал мелкими острыми каплями, готовый вот-вот превратиться в град. Капли, как иголки, проникали под одежду и растекались там холодной липкой влагой.

Судя по тому, как вязли ноги в жидкой жиже, как они скользили по жирной глине и как разбухли деревянные, еще дореволюционные, накренившиеся кресты, дождь шел с утра. Может быть, даже не этого дня. Может быть, даже не этой недели.

Иван Иванович не знал, светит ли в принципе на кладбище солнце, – ведь он приходил туда только под покровом ночи. Разве что сегодня, не утерпев, рванул еще до заката.

– Мессир! – позвал его Поля.