33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

«7-го февраля, накануне победного взятия героическими войсками Империи Ямато Харбина, после упорных и продолжительных боёв на подступах к городу, был арестован советский резидент, работавший не только на разведку большевиков, но и на войска маршала Чан Кай-ши. Наша славная политическая полиция, по понятным причинам мы не называем имен, раскрыла гнездо коммунистического заговора, которое как паутина оплела всю Маньчжурию от Севера и до Юга, от Востока и до Запада. В нелегальную сеть коммунистической пропагандой были вовлечены сотни, если не тысячи мало что понимающих граждан и жителей Харбина и других Маньчжурских городов. Они должны были не только вербовать честных граждан и выведывать военные секреты, но и взрывать мосты, портить железную дорогу – нашу кормилицу, – организовывать коммунистические забастовки на заводах, в мастерских и на фабриках, они должны были создавать склады для оружия, портить в элеваторах зерно, а на складах продовольствие, всыпать яд в харбинский водопровод, агитировать нашу молодежь за коммунистические идеи, благодаря которым мы все лишились нашей дорогой Родины.

По понятным причинам мы не объявляем имени этого шпиона, пусть его хозяева подумают и погадают, кого они лишились, они задали задачу нам, а теперь пусть решают нашу задачу!

Смерть шпиону!

Смерть шпионам!

Смерть всем разведкам!

Да здравствует наша славная полиция!»

Сорокин дочитал, он обратил внимание, что лозунг «Смерть всем разведкам!» был зачёркнут, а рядом ясным русским почерком было написано «Дурак!», но его это даже не рассмешило, и он беспомощно посмотрел на Мироныча.

– Што я тебе могу сказать, Капитоныч, уже два раза я принёс тебе дурные вести, а ты на дату посмотри, какой подписано?

Сорокин молча заглянул ниже текста – дата стояла «13 марта 1932 года».

– Выяснять не стал, но, судя по той суете, которую я застал в конце рабочего дня, тогда её и поставили, а Номура вне себя из-за беглеца, этого Подзыри… Так что, может быть, подложил он нам свинью, этот Подзыря. Только думаю, не он тут виноват… а кто – не знаю!

– Давай в камеру к Давиду! Он жив ещё? – Час назад был ещё жив, стонал тихонько… – Веди!

– Давай! – сказал Мироныч и, кряхтя, слез с козлов. – Идём! Только тихо! Пойдём с заднего ходу, дежурный-то небось уже спит…

Они обошли здание полицейского управления, зашли через служебный подъезд, за столом, уронив голову на руки, спал дежурный, Сорокин не разобрал кто. В тихом, почти не освещённом коридоре пахло спиртным. Они спустились в подвал, здесь было совсем темно, светилось только одно окошко в двери, из-за которой слышался храп.

– Охрана! – шепнул Мироныч. – Я с тобою не пойду, пойду к Зыкову, обещал, а камера вон, по правую руку, следующая, дверь открыта, только свет не зажигай, нащупай фонарик на столе, и железками не грохай… На всё тебе пятнадцать минут, и про побег не думай, у него ни одной целой косточки нет, если ещё живой!

Сорокин шёл, держась за рукав Мироныча, и обнаружил нужную камеру только тогда, когда тот приоткрыл дверь напротив. Он тихо потянул дверь, та открылась вместе с темнотой, он закрыл дверь, и в темноте ничего не изменилось, он вытянул руки и пошёл на ощупь.

– Друг! – вдруг услышал он. – Ты кто? Друг или… – Друг, Давидушка, друг! Это я – Миша Сорокин!

– Мишя!

Сорокин кожей почувствовал, что воздух в камере стал шевелиться. Голос Давида он услышал не от стены, а как будто из середины, из центра камеры.

«Господи, неужели он висит? – ещё не понимая собственной догадки, подумал Сорокин. – Тогда где стол с фонарём?» Темнота была кромешная, он стал шевелить пальцами и нащупал мягкую, тёплую кожу.

– Давид!

Давид застонал.

– Чёрт, – выругался Сорокин, – я сделал тебе больно!