33. В плену темноты

Известие об этом было немедленно отправлено разным чилийским чиновникам. Впрочем, Сугаррет, инженер, отвечающий за техническую сторону спасательной операции, был настроен весьма скептически. Он отдал распоряжение, которое было проигнорировано буровиками: «Я распорядился, чтобы они ничего и никому не говорили, потому что помнил, что случилось в прошлый раз, когда мы пробились в какой-то коридор. И новый кризис с семьями шахтеров был мне решительно не нужен», – вспоминал он. Министр Голборн тоже был склонен проявить осторожность, и, поскольку не было и 6 утра и президент Пиньера, скорее всего, еще спал в своем дворце в Сантьяго, Голборн отправил своему главнокомандующему краткое текстовое сообщение: «Rompimos». Мы прорвались. Не планировалось никаких уведомлений либо пресс-конференций для членов семей или кого-либо еще, но после стольких неудач бурильщики сами не смогли удержать язык за зубами, и новость начала постепенно распространяться среди спасателей и вспомогательных служб, находящихся на территории шахты. Узнав об этом, Пабло Рамирес, друг Флоренсио Авалоса, тот самый, кто первым вошел в шахту в поисках попавших в западню людей, немедленно отправился на буровую 10В. К этому времени многие спасатели уже знали Рамиреса в лицо, поскольку то и дело обращались к нему за консультацией по поводу шахты, как знали и то, что у него много друзей осталось там, внизу, и потому, когда он прибыл на буровую, ему тоже дали послушать. Звук, идущий снизу, явно стал громче: совершенно очевидно, его производил человек, в чем не осталось никаких сомнений, даже учитывая тот факт, что до поверхности ему пришлось преодолеть путь длиной более 600 метров. Угодившие в подземную ловушку шахтеры находились настолько далеко, что даже если бы они кричали в трубу снизу, то звук до поверхности шел бы больше двух секунд. Но по металлу он распространяется в двадцать раз быстрее, поэтому уже через четверть секунды Рамирес слышал каждого из своих друзей, когда они ударяли по трубе чем-то тяжелым.

К этому времени благодаря усилиям чилийского правительства на шахте уже появилась сотовая связь, и Рамирес позвонил тому, кто первым, по его мнению, должен был узнать о случившемся, – сыну Флоренсио Авалоса, Але. Субботнее утро уже вступило в свои права, и в кои-то веки Але не нужно было торопиться в школу и обратно на шахту.

– Але, твой отец жив, – сказал мальчику Рамирес. – Не волнуйся. Они все живы. Слушай. – И Рамирес прижал трубку телефона к стальной стенке трубы.

И у себя дома, в Копьяпо, Але услышал шум, доносящийся из того места, где его отец был похоронен заживо. «Это было похоже на колокол, – вспоминал Але. – Колокол, который звенит в школе».

Але позвонил в лагерь «Эсперанса». Его мать все еще была у себя в палатке, поскольку смогла заснуть всего какой-то час назад.

– Мама, дядя Пабло говорит, что они все живы.

Моника вознесла хвалу Господу, «и только Господу», и в том, как она повторила эти слова, прозвучал некий вызов, ведь только сейчас она поняла, как одиноко ей было с той самой ночи 5 августа: «Мне показалось, будто мое сердце раскрылось заново». Флоренсио жив, и ее жизнь начнется сначала. После семнадцати дней, когда она питалась кое-как, всухомятку, временами забывала о детях, страдала от бессонницы, голода и сомнамбулизма, Моника вновь начала регулярно готовить и есть. Выйдя из своего убежища в лагерь, она заметила родственников у соседней палатки. Ей захотелось сразу же сообщить им радостные новости, но не успела она открыть рот, как тут же поняла, что им уже известно обо всем. Пока она спала, в лагерь с криками «мы нашли их!» прибежали несколько спасателей с буровой. Слова эти достигли слуха ее родственников, которые, правда, и не подумали разбудить ее. С того момента, как их сын Флоренсио угодил в подземную ловушку, они отстранились от невестки, наблюдая, как между ними вырастает стена отчуждения, и не смогли или не захотели помочь ей. Судя по всему, они были злы и обижены на нее, очевидно полагая, что их сын, несомненно личность яркая, погиб в шахте, где работал, дабы содержать семью, которую он со своей возлюбленной создал, когда обоим было всего по пятнадцать лет. Моника же испытывала растерянность и обиду. К ее радости примешивалась боль от только что нанесенной новой раны.

Между Моникой и родственниками возникла неловкая пауза, и они молча смотрели друг на друга.

– No importa, – произнесла она наконец. Это не имеет значения.