33. В плену темноты

Пока двое самых могущественных людей Чили пытались разобрать полученные послания, один из загорелых разнорабочих на буровой потихоньку подгреб к себе ногой кусок резиновой трубки, который Голборн отшвырнул в сторону, полагая его бесполезным. Пожалуй, бурильщик решил разжиться им как сувениром, но, присмотревшись внимательнее к тому, что уже вознамерился отнести домой, вдруг заметил, что внутри что-то спрятано.

– Здесь еще одна записка! – заорал вдруг кто-то у него над ухом, и вскоре уже сам министр развернул третье послание, написанное на сложенной вдвое миллиметровой бумаге.

ESTAMOS BIEN EN EL REFUGIO. LOS 33.

ВСЕ В ПОРЯДКЕ. МЫ В УБЕЖИЩЕ. 33

Не успел Голборн открыть рот, чтобы прочесть ее, как те, кто заглядывал ему через плечо, уже вопили от радости. Vivos![39] Эти бездельники там, внизу, живы все до единого. Todos los huevones![40] Площадку охватило радостное безумие: рабочие кричали и обнимались, а один из бурильщиков даже упал на колени. Кое-кто вновь начал неистово обниматься, но многим на глаза навернулись слезы, и они зарыдали, неловко и неумело, как бывает, когда у мужчины умирает мать или рождается сын. Эти суровые, закаленные люди только что вгоняли в камень у них под ногами стальные стержни, и сейчас их окружают обломки этих самых камней и пыль от бурения. Это те самые люди, которые делали скважины в поисках золота и других металлов, и они только что пробили самый глубокий шурф в своей жизни в поисках тридцати трех обормотов, и они нашли их похороненными заживо в самой глубине этой величественной, непокоренной и неприступной скалы.

– Gracias, huevòn, gracias[41].

– Lo logramos! Мы сделали это!

В эту минуту безусловного и чистого торжества и триумфа как-то подзабылись и все «протоколы» Министерства внутренних дел. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы остановить нескольких бурильщиков, которые со всех ног бросились вниз по склону, прочь от «Шрамм Т685» к забору, что отделяет территорию рудника от лагеря «Эсперанса», к палаткам, часовенке и кухне, к спутниковым антеннам, к поленницам дров, к столбам дыма, поднимающимся от недавно затушенных костров, включая и тот, у которого семья Алекса Веги вместе с остальными засиделась почти до утра, распевая балладу, сочиненную в его честь. И нарушители протоколов закричали. Да так громко, что их было слышно на буровой площадке, потому что все машины были остановлены, и гора, взятая в плен шумом сложных механизмов, застыла в недоумении, вслушиваясь в крики людей, которые волнами расходились от нее. И голоса бурильщиков звучали громче всех.

– Все эти обормоты живы! Живы! Все до единого! Estòn todos los huevones vivos!

Вскоре неподалеку приземлился вертолет, доставивший президента на территорию рудника из Копьяпо. Семьи и репортеры собрались перед ним, чтобы еще раз – уже официально – услышать из его уст то, что было уже всем известно. Президенту выпала честь первым представить на публике записку Хосе Охеды, написанную крупными красными буквами, живое свидетельство того, что невозможное возможно. Появление этой записки на экранах повергло все Чили в радостную эйфорию. От Арики, городка на северной границе, где в детском приюте жил Виктор Замора, вечно голодный шахтер, до патагонских поселений на полпути к Антарктике, где новобранец Хуан Ильянес некогда встречал Рождество, повсюду звучали приветственные крики. Люди отрывались от телевизоров и выбегали на улицы и площади. В Копьяпо в честь обнаружения тридцати трех шахтеров над городом катился колокольный звон, пригоршнями рассыпая в воскресном зимнем воздухе звонкие лучики радости.

Глава 11. Рождество