37 девственников на заказ

Эту его историю я поняла потом. Так некоторые книги, прочитанные слишком рано, остаются непонятыми до определенного возраста, смутно будоража воспоминаниями о себе. Годам к двенадцати я сопоставила его предисловие об одиночестве, последующие разъяснения и отчетливо вдруг представила себе своего ровесника, и радость условного обладания им женщиной, восхищенного проделками собственного одиночества и пришибленного его возможностями.

— Она в те ночи принадлежала мне более чем кому-либо, потому что я дышал в ритме с нею, я пил ее голос и предчувствовал вдохи и выдохи. Она была реальна где-то, да! Но во мне была стократ реальнее любого воплощения, потому что я не выдумал некий отстраненный образ — я слушал ушами жизнь настоящей женщины, но принадлежала она мне, только мне! А теперь — главное! Никто никогда не узнал о моих с нею ночах тогда в Венеции. Женщина сама, естественно, тоже о них не подозревала! И убийца-муж, конечно, — ни сном ни духом. Никто не мог встретить меня через двадцать лет и с усмешкой спросить: “А как там эта певичка, помнишь, в которую ты был влюблен в Венеции? Ну, ее еще муж то ли зарезал, то ли задушил?..” Никому и в голову не пришло сопоставить мое истощение и горящие глаза с присутствием женщины этажом выше. Я же в любой момент мог представить любой из ее напевов; и при этом — губы, пальцы, глаза, горло!.. Так мне открылись божественные возможности одиночества. Да ты зеваешь?! — Старик возмущенно звякнул ложкой в блюдце, а я поспешила уверить его, что нибожемой! Что это не подавляемый зевок, а неудачная попытка запеть, и он погрозил пальцем и простил эту насмешку.

Мама и онанизм

Мама сказала мне, что старик с седьмого этажа не психиатр. Она сказала, что он извращенец, наверняка — педофил, шулер-картежник, фальшивомонетчик, шпион китайской разведки, отравитель жен, тайный миллионер и, несмотря на то что имеет чистейшую дворянскую кровь, совершенно неприспособлен к жизни, что, ко всему прочему, заставляло ее усомниться и в его умственных способностях. “Он наверняка идиот!” — заявила она напоследок не очень уверенно, вспомнив наш спор накануне о романе Достоевского.

— Значит, тетка в кабинете детской поликлиники с ярко-красным лаком на грязных ногтях — психиатр, да? А Бог, который живет над нами, — не психиатр?!

— У нее… — задумалась мама, — у нее хотя бы диплом есть!

— А у него — диван и герань на окне!

— Да что ты делаешь там целыми днями?! — не выдержала она.

— Пью чай, учу французский и выполняю обещание.

— Какое еще обещание? — метнулась мама ко мне всеми своими страхами, морщинкой над переносицей, стиснутыми ладонями и невыспавшимися глазами.

— Я обещала, что больше не буду раздеваться в местах общего пользования и пытаться покончить с собой, пока не оценю свое одиночество.

— Боже мой, как я устала! — заломила она над головой руки, покосилась на меня из-под локтя и вздохнула. — Ну, разве что французский… И он хорошо говорит?

— Хуже, чем на итальянском и немецком, потому что не умеет грассировать, — с ехидцей заметила я, не отказав себе в удовольствии упрека: она полгода таскала меня к логопеду, пытаясь избавить от легкой картавости. — Ему семьдесят шесть лет, и он прекрасен!

Я не стала говорить, что он вообще мой идеал, потому что еще не совсем была в этом уверена: котята — вот в чем вопрос. Куда они деваются, не доживая до своей взрослости, и откуда потом появляются новые — иногда по пять штук? Дольше всех остается тот, который забирается на занавеску…

— Ну можно мне хотя бы иногда приходить к нему с тобой? — почти сдалась мама.

— Нельзя! Это мой мужчина! У тебя есть стилист Фролов, студент-пятикурсник, потом еще мальчик из булочной — ты его всегда тискаешь и кормишь конфетами, а для лета — дачный сосед Хомушка, он хоть и одноногий, но сам хвалился, что молодец хоть куда! — закричала я в ее разевающийся в возмущении рот, в ее стоячий обморок — она пошатывалась, не в силах сказать ни слова, но и не падала, избавив меня от необходимости вызывать врача и рыдать с нею потом часа два, выслушивая в подробностях, как именно она умрет, если со мной что случится плохое, как мне будет стыдно на ее похоронах, и я еще пожалею, и так далее…

Я передала этот наш разговор старику с седьмого этажа. Я сказала, что мне жалко маму — она почти всегда одна, всегда грустная, а после ухода ее третьего гражданского мужа начала разговаривать сама с собой. Еще она, когда просыпается, сразу же включает музыку или радио, и даже в ванне с пеной сидит в наушниках.