40 австралийских новелл

Стив вообще‑то был покладистый малый, но, как и многие другие в те годы, он остерегался всяких выступлений против существующего порядка. Не забывайте, что первая мировая война тогда лишь недавно окончилась. В течение четырех лет жестокие бури потрясали нашу планету и жизнь с трудом входила в мирное русло; все еще слышались отдаленные раскаты грома, шли революционные бои. Люди были по горло сыты всякими из ряда вон выходящими событиями и хотели только одного — жить спокойно. Стив обругал Кона «проклятым большевиком» и «красным подстрекателем» — так называли в то время всякого, кто не придерживался общепринятых взглядов, — хотя Кон с негодованием восстал бы против такого рода обвинения: он твердо верил в оппозицию и реформы, но в пределах конституции.

Беда Кона была в том, что он глубоко сочувствовал всем обиженным, всем слабым и угнетенным. Он запоминал множество фактов, вычитанных из газет: о высокой смертности детей в Западной Африке, умирающих от вполне излечимых болезней, о проценте легочных заболеваний среди рабочих текстильных фабрик у Фолл — Ривер. Он мог, не запнувшись, выложить все статистические данные, касающиеся жизни подневольных людей всех рас и вероисповеданий. В подходе к этим явлениям он руководствовался скорее моральным чувством, чем соображениями экономического и политического порядка. Он мог рассказывать об ужасном положении пеонов в Мексике и при этом смотреть на вас таким горящим взглядом, будто ждал, что вот сейчас, немедленно, вы чем‑нибудь поможете им. Его возмущало равнодушие людей друг к другу. Когда он говорил об этом, у губ его появлялась горькая складка и он едко высмеивал «так называемый гуманизм».

Мы были соседями, жены наши подружились, и мы часто виделись с Коном — встречались на дороге, помогали друг другу в работе, проводили вместе воскресные вечера. При >встрече мы неизменно обменивались дружеской улыбкой, хотя беседы наши не раз кончались размолвкой и мы расставались, буркнув что‑то на прощанье.

Но Кон не терял надежды, что ему удастся переубедить меня. Он хотел привить мне, да и не только мне — всей округе, всему человечеству — новые взгляды на общество. Он был убежден, что надо только попасть в точку, суметь затронуть нужную струнку, и мое перерождение совершится.

Боюсь, что я доставил ему немало неприятных минут. Я пускался в длинные дискуссии, обсуждая то и это, а в конце концов всегда твердо стоял на своем: политика не стоит того, чтобы ею заниматься.

Как‑то раз я забивал столбы для новых ворот, а Кон проезжал мимо и остановился, чтобы поболтать. Держа повод в руке, он присел на корточки подле меня и пустился в обстоятельный обзор отношений между правительством и оппозицией. Надо отдать ему должное, Кон был отлично осведомлен и говорил, как настоящий оратор. Я слушал с интересом, хотя и не прерывал своей работы, и дал ему выговориться, а когда он кончил, заметил пренебрежительно:

— А по — моему, все это одна болтовня и трепотня, Кон! Правительство, оппозиция… да это два сапога пара, вот что я скажу тебе, Кон!

Воцарилось напряженное молчание. Кон не сразу пришел в себя.

— Болтовня и трепотня… — протянул он.

Кон делал вид, будто только огорчен моим ответом, на самом же деле я почувствовал, что он не на шутку рассердился.

Но случалось, что и на его улице наступал праздник. Однажды я рассказал Кону о небольшом инциденте, разыгравшемся в нашем полку, когда мы стояли на Сомме зимой 1917 года. Нам недодали нашу порцию рома, и мы подняли бучу. Я особенно гордился тем, как ловко я отбрил квартирмейстера в присутствии самого господина полковника. У Кона где‑то в глубине глаз зажглись веселые огонькш.

Он молчал, на в ушах моих звенели слова, так явственно, будто Кон произнес их на самом деле: «Черт возьми, оказывается и в твоих жилах течет бунтарская кровь!»

Рассказывал я Кону и о предвоенных годах, когда я слонялся по Вест — Индии. Тут было что вспомнить. Ямайка, старое убежище пиратов; зелено — голубые ослепительные тропики, пальмы у берега и высоченные горы вдали; франтоватые молодые люди в тропических шлемах и полотняных костюмах, сидящие в колясочках, запряженных пони; рота чернокожих солдат в полной парадной форме, тщательно вышколенных, шагающих под звуки духового оркестра. Дешевле всего здесь были женщины. Длинной вереницей двигались к кораблям негритянки, неся на голове корзины с углем и тихо напевая в такт гимны; а у входа в порт чернокожие девочки двенадцати — тринадцати лет предлагали свое тело проходящим солдатам и туристам за какой‑нибудь шиллинг.

Я излагал все это с самым беспечным видом, но вдруг запнулся, почувствовав что‑то неладное. Кон в упор смотрел на меня, и лицо его потемнело. Быть может, он представил себе на миг в этой роли свою жену и дочку — или моих девочек…