45-я параллель

На подобные речи, в которых мама профессионал, особенно когда желала мне испытать страдания и боль, сопровождая это хлесткими оплеухами и увесистыми тумаками, я старалась не реагировать с малых лет. Детство мое выдалось очень и очень непростым. Когда малосведущие люди, пытаясь меня приободрить, говорят, какими страшными были чеченские войны, частенько я иронично посмеиваюсь. Не объяснять же каждому встречному, что войны – это далеко не все, что мне перепало как сувенир от Всевышнего.

– Сволочь проклятая! Тварь! – Мама выбросила в мою сторону руку и одновременно застучала голыми пятками по полу. – Провались ты пропадом, ничтожество косоглазое! Уродина жирная! Никому не нужная страхолюдина!

Если предложить ей валерьянки в такой момент, она может ударить ножом или плеснуть кипяток в лицо, поэтому я выжидала и надеялась на чудо, которое, разумеется, не произошло. Мама схватила подушку с дивана и, размахнувшись, швырнула ее в меня.

– Дура! Любая проститутка умней тебя! – орала она.

Выяснять, почему незнакомая проститутка из маминой фантазии умней меня, я тоже не решилась, припоминая, как однажды после неудачно заданного вопроса родительница проткнула мне шилом руку.

Но ничего спрашивать не понадобилось: с мамочкой всегда так, можно не выяснять истину, которую все равно разжуют и выплюнут.

– Я вынуждена из-за тебя голодать! В доме нет денег! Не-е-ет! – Мама толкнула столик на колесах, и тот перевернулся, загрохотал по паркету, чашка отлетела и звонко разбилась о стену соседней квартиры. – Родила в муках! Вырастила! Пестовала! И где благодарность? Деньги где?!

– Успокойся, пожалуйста, – сказала я.

Все-таки учеба на психолога предполагала понимание сложных душевных состояний.

– Ты перечишь! Еще и перечит, мерзавка! – Мама начала вынимать наши тарелки, аккуратно сложенные в хозяйском серванте. – Я живу годами в голоде! В холоде! Не могу поесть вдоволь фруктов! – От тарелок приходилось увертываться, но несколько крупных осколков, отлетев от шкафа, больно ударили меня по спине. Спасибо, что не попали в глаза. Наверное, в этом и разница между мной и другими людьми: я во всем вижу лишь положительный результат.

– У меня есть дочка! Доч-ка! – произнесла мама по слогам, словно поражаясь этому факту. – А толку от нее ноль! Ноль! Другая бы нашла богача, и у нас была бы квартира. Вдоволь еды! А эта сука всего сама хочет добиться! Дура! Позор! – И она заплакала.

Но это не были слезы горя, скорее слезы ярости, потому что тарелки закончились.

По моим расчетам подобный приступ длится не более часа, случается раз в три дня, поэтому выходило, что ждать окончания данного действа недолго. Главное – меньше говорить, больше кивать, а потом обязательно напоить маму успокоительными каплями.

– Не жалеет мои седины! – рычала мама. – Себя бережет, праведница! Кому твоя праведность нужна? Любая проститутка умней тебя! Своим честным заработком ты меня не прокормишь! Мы всегда будем нищие! Всегда бездомные! Из-за тебя, чертова упрямая девка!

Я стояла в комнате, которую она разворотила, разбросав все вещи, разбив посуду, и молчала, потому что нельзя оправдывать свой выбор.

Мама села на кровать у балкона, ее трясло мелкой дрожью, как больную бездомную собаку. Наверное, тут я и совершила ошибку, заговорив с ней:

– Все наладится. Не кричи. От твоего крика нет проку.

– Так значит?! – Мама вскочила и, надев тапочки, лихорадочно заходила по комнате. Битое стекло и керамика по звуку напоминали плотные февральские сугробы.

Маленький черно-белый телевизор, сокровище съемного жилища, из-за маминого усердия перевернулся, но упал на стулья и потому остался цел.

– Не желаю это терпеть! Не могу вынести! – Отчаяние сменилось у мамы настоящим горем. – Вначале нас разбомбили, лишили имущества и здоровья! А теперь еще и голодать… Нет! Я так больше не могу. Все! Я покончу с собой!

Приступ перешел в другую стадию, которую трудно контролировать.

Это был уже не мелкий бес, ради хохмы заморочивший несчастную, но хладнокровный дьявол, наведывающийся к нам регулярно раз в полнолуние.

– А-а-а! – С воплями мама выбежала на балкон и, встав на скамеечку, где обычно сидела и курила, размышляя о несправедливости, перебросила одну ногу на улицу. – Сейчас я всем покажу! Я больше не буду жить! Вот та-а-ак!

Балкон выходил на трассу.

– Умру, – орала мама, – а ты будешь виновата!

Пытаясь втащить ее в комнату, я получила несколько увесистых ударов, и маме удалось расцарапать мне руку. Но позволить ей свалиться вниз, к тому же в одной ночной рубашке (какой позор!), я не могла. Для нас, людей с Кавказа, честь превыше всего. Мама отчаянно вырывалась, гневно плевалась и клятвенно обещала меня зарезать, едва я засну. Действительно, пару ночей после такого не стоит смыкать глаз. Об этом я помнила с младших классов школы, отчего у меня развился чуткий, как у японских самураев, сон. Но, увернувшись единожды от родительского ножа, к этому привыкаешь, перестаешь понапрасну удивляться и философствовать о пророке Аврааме, оттачиваешь реакцию, как и положено в таком опасном деле.