45° в тени

И вот он выяснил: этому молодому человеку не везло со всех сторон. Он был женат. Отягощён семейными обязанностями. Его жалованья, должно быть, едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и в довершение всего его ребёнок заболел и ему пришлось из-за этого возвращаться в Европу.

— Бьюсь об заклад, что у него нет ни гроша! Я даже уверен, что у них долги! Потому что у таких людей всегда долги, и они напрасно терзаются, не в силах выпутаться.

Стюард поскрёбся в дверь, и Донадьё, пожав плечами, надел тужурку, которую было снял, и пригладил щёткой волосы. Какое ему дело до этих людей! Когда он проходил мимо каюты номер семь, дверь приоткрылась, и он услышал громкие голоса: супруги ссорились.

— Этого ещё не хватало! — вздохнул он.

Тот день был один из самых жарких. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. Море и небо были совсем бледные и отливали перламутром, как внутренность раковины.

Донадьё, как умел, вправил руку пассажирке третьего класса, которая сломала её, упав в коридоре. Около десяти часов Лашо позвал его к себе в каюту. Он сидел в единственном кресле босиком, возле него стояла рюмка виски.

— Закройте дверь, доктор! Итак, китаец?

— Всё уже сделано.

— И вы продолжаете утверждать, что это дизентерия?

— Мой отчёт записан в бортовом журнале. Вы вызвали меня, чтобы я вас посмотрел?

Лашо ворча засучил пижаму на распухшей ноге. У него была привычка смотреть на людей снизу, как будто он всегда подозревал, что его собеседник скрывает от него что-то или готовит какой-то подвох.

— Вы знаете так же хорошо, как и я, что у вас, — сказал Донадьё. — Сколько врачей вас смотрели?

Это тоже была одна из маний Лашо. Он расспрашивал всех врачей, заявлял, что не верит в медицину и хихикал.

— Посмотрим, сможете ли вы что-нибудь для меня сделать!

Впрочем, тут ничего нельзя было сделать. Он провёл сорок лет на экваторе, в зарослях и лесах, не лечился, буквально коллекционировал болезни и просто заживо гнил.

— У вас боли?

— Даже нет.

— В таком случае не стоит растравлять болезнь лекарствами.

Донадьё хотел выйти. Лашо удержал его.

— Как по вашему мнению…

Он отвернулся, смутившись, выпил глоток виски.

— По моему мнению?

— Да! Мне любопытно было бы знать, как вы думаете, сколько лет я проживу! Вам неприятно отвечать, а? Мне вы можете сказать прямо!

Любопытно, что Донадьё затруднялся ему ответить. Тогда как, даже не зная, болен, Гюре или здоров, он мог поклясться, что его жизнь будет короткой. А мясо Лашо, хотя оно и было с душком, не вызывало в нём никакой реакции.

— Вы вполне способны прожить до старости! — проворчал он.

— Вы на что-то надеетесь?

— Не понимаю.

— А я-то понимаю себя! Но мне это безразлично. Даже если вы скажете, что я подохну завтра, я так же спокойно буду пить виски.

Над ними в шезлонгах дремали два белых священника, которые путешествовали во втором классе; им разрешалось выходить на прогулочную палубу. На корме начиналась партия игры в мяч по инициативе Невиля, объяснявшего правила тем, кто ещё не умел играть. Оба лейтенанта и капитан участвовали в игре, а также мадам Бассо и мадам Дассонвиль. Донадьё был удивлён, увидев Гюре с ракеткой в руке. Гюре, впрочем, смутился и поклонился доктору.

Донадьё сел в тени. Отражение от воды утомляло его глаза, и он опустил веки, поэтому то, что он видел сквозь сетку ресниц, становилось расплывчатым, ирреальным.

Игроки по очереди попадали в поле его зрения. Мадам Дассонвиль была партнёршей Гюре, который оказался довольно ловким.

На ней всё ещё было зелёное шёлковое платье, и, когда она двигалась на солнце, её тело вырисовывалось под прозрачным шёлком, длинное, сильное тело, более породистое, но менее соблазнительное, чем тело мадам Бассо.

Офицеры явно предпочитали жену сумасшедшего врача, которая всегда была в хорошем расположении духа. Чувствовалось, что она жадна до удовольствий, до всякого рода удовольствий, и Донадьё, сам того не замечая, смотрел на влажные пятна у неё под мышками, запах которых он угадывал. После каждого удара она заливалась смехом, опираясь на одного из своих; приятелей, показывая зубы, вертелась так, что грудь её подпрыгивала.

— Пиф-паф! — произнёс кто-то возле Донадьё.

Это был его сумасшедший коллега, по-прежнему одетый в тяжёлую форменную шинель. Он был сильно возбуждён, но, как всегда, поглощён только самим собой. Он заметил паука на переборке и делал вид, что стреляет в него из револьвера.

— Пиф-паф!

И тут же нахмурился. Что-то шевельнулось в его памяти.

Он поднял голову.

— Ах, да! Коксид… Окопы…

Мысль его работала быстро, за ней трудно было проследить.

— Окопы… «Окопы-артерии…»

Он был доволен тем, что вспомнил что-то хотя бы приблизительно, и всё ещё стоя в двух шагах от Донадьё, продолжал выражать свои бессвязные мысли:

— Артериальное давление… Четырнадцать… Это много, мой адмирал!..

Его взгляд упал на Донадьё, и он дружески улыбнулся ему, словно для того, чтобы приобщить его к движению своих мыслей.

— Адмирал… адмирально… Ментона… Ницца — Ментона — Монте-Карло… Каролинги… Ха! ха!