45° в тени

— Моя тётя, конечно, пошлёт меня ко всем чертям. Вы и это дали мне понять! Вы одолжили мне тысячу франков, зная, что я не смогу вам их вернуть, и сделали это, может быть, из жалости, а может быть, не желая показаться скупым.

В его словах была доля правды, и тут уж растерялся Донадьё.

— Вы возвратите мне эту тысячу франков, когда захотите, — сказал он первое, что пришло ему в голову.

— Я, конечно, собирался вам их вернуть, но на это, наверное, потребовалось бы время.

— А я вас не тороплю.

— Теперь уже слишком поздно. Я не хочу ничего брать и ни от кого…

В сущности, это был всего лишь ребёнок! Порой казалось, что его возбуждение пройдёт и он, не в силах сдержаться, сейчас зарыдает, как мальчишка.

— Вы мне признались, что вам нечем заплатить по счёту в баре.

— Так я и не уплачу.

— Компания устроит вам неприятности.

— Это мне безразлично. Я знаю, что вы подумали: что я возвращаю вам деньги, потому что у меня теперь есть те, которые были в бумажнике Лашо.

Донадьё и в самом деле так подумал, и он покраснел, хотя тут же отказался от этой мысли. Нет, он не верил, что Гюре мог украсть! Это в самом деле было бы слишком глупо!

— Вы несправедливы! — вздохнул он.

— Простите меня. Я, вероятно, имею на это некоторые основания. Верните мне мой чек, и дело с концом!

Если Донадьё и колебался в эту минуту, вернуть ли ему чек, то только потому, что, как ему казалось, этот поступок означал бы что-то решительное, почти равносильное осуждению Гюре. Но то было только впечатление, ни на чём не основанное. У доктора всё ещё оставалась слабая надежда уговорить Гюре.

— Присядьте на минутку!

— Поверьте, мне нечего вам сказать.

— А если я хочу вам что-то сказать? Я ведь старше вас.

Голос Донадьё звучал взволнованно, и когда он это заметил, то снова покраснел, не зная, куда девать глаза. Однако же он продолжал:

— Я знаю вашу жену, которая только что перенесла тяжёлые испытания. Теперь можно надеяться, что ваш ребёнок будет спасён. Подумали ли вы об этом, Гюре?

— О чём?

— Вы это прекрасно знаете, вы это чувствуете! Сегодня вечером мы будем в Тенерифе. Через несколько дней вы ступите на землю Франции и…

— Что «и»? — с иронией спросил молодой человек.

— Послушайте, вы же ещё мальчишка, я даже хотел сказать — скверный мальчишка. Вы забываете о том, что вы не один на свете…

Только произнеся эти слова, Донадьё начал отдавать себе отчёт в том, что он говорит. В самом деле, получалось так, как будто Гюре признался ему, что хочет покончить с собой. Но ведь ничего подобного он не сказал.

Доктор замолчал, посмотрел на чек, который держал в руке, на аккуратную подпись, на чернильное пятно.

— Отдайте мне его или порвите. По правде сказать, мне всё равно…

Гюре собрался уходить. Он уже взялся за ручку двери.

— Поверьте мне! Ещё не поздно всё уладить. Извиниться перед Лашо — это пустая, незначительная формальность, неприятная минута. Это поймут все на корабле.

— Вы всё сказали?

— Если у вас не хватит на это мужества, вы потеряете моё… моё уважение…

Донадьё запнулся на последнем слове, он чуть было не сказал — расположение или даже дружбу.

Странно, что он произнёс эту фразу, он сам бы не мог сказать почему. Ему всё больше и больше казалось, что в эту минуту всё должно было решиться, и он упорно старался спасти Гюре, словно это было в его власти.

— Значит, вы меня уважаете? — иронически спросил молодой человек, стараясь казаться циничным.

Что мог ещё сказать доктор? Что мог он ответить?

— Возьмите обратно вашу тысячу франков, Гюре.

— Вашу тысячу франков.

— Ну, мою, если вам угодно. Забирайте их. Мы с вами встретимся во Франции…

— Нет.

Он уже повернул ручку двери. Донадьё был уверен, что его собеседник ещё не решается прервать этот разговор и сжечь свои корабли. Но что-то не позволяло ему взять деньги у Донадьё, конечно самолюбие, и доктора ужасала мысль, что человек так нелепо губит себя из гордости.

Правда, сам Донадьё из стыдливости, из-за такой же глупой стыдливости, не решался больше настаивать.

— Спасибо за то, что вы для меня сделали…

Дверь была открыта. Через неё виднелся коридор, пассажиры, направлявшиеся в столовую. Гюре уже удалился, а Донадьё остался в таком подавленном состоянии, словно он тоже был во власти морской болезни.

Он не возмущался, когда на его глазах умирали мужчина, женщина или ребёнок. Он хладнокровно предвидел, что до прибытия в Бордо они недосчитаются ещё семи китайцев, а десяток других никогда не доберётся до Дальнего Востока. Быть может, в силу привычки он считал болезнь нормальным явлением жизни.

Даже если бы сейчас ребёнок Гюре умер, он только пожал бы плечами. А если бы сам Гюре погиб, например, от приступа уремии…

Нет! Его приводила в ярость только несоразмерность причины и следствия.

Что, собственно говоря, произошло? У мелкого счетовода из Браззавиля заболел ребёнок, и после долгих колебании он решил вернуться в Европу.

Если бы у этого мелкого счетовода было хотя бы тысяч десять франков, всё бы устроилось. Ведь ребёнок не умер, и даже теперь, когда воздух стал свежее, можно было считать, что он спасён.