5/4 накануне тишины

— Ну, этого в чистом виде не бывает… А чего ты так испугался-то вдруг? — спросил его Внешний с усмешкой. — Нет тут никого. Из лагерного контингента мало кто остался в живых. Так что, попрекать тебя отцом особо-то некому. Да они сюда и не придут, старики уцелевшие…

— А мать, мать Мишки Барыбина? — оглянулся на дверь Цахилганов. — Это она сейчас говорила? Я узнал её!

Такой прокуренный голос не спутаешь ни с чьим…

— Да она же умерла.

— Но — вспышки! При вспышках видно, как здесь ходят святые, — простонал Цахилганов. — Святые… Страдальцы, мученики… Они, кажется, не умирают.

Умирая, они не умирают!

— Пустое всё, даже если так, — успокоил его подобревший Внешний. — Ты же знаешь их, бывших политзаключённых. Они совсем не страшные…

— Я? — всё ещё озирался Цахилганов. — Я — знаю. Многих. Многих… Конечно. Я вырос в Карагане…

Да, многим из освободившихся политических возвращаться уже было не к кому, или некуда, или незачем. Тогда они становились обыкновенными жителями Карагана. Как суровая мать его приятеля — реаниматора Барыбина, например. И Мишка, обхватив мяч, снова кричит в их общем дворе:

— …Мама! Мама! А мой отец — кто? Вон, его, цахилгановский, чекист! А мой?

— Не твоё дело.

197

Кажется, эта барыбинская мать, курящая на ходу «беломор» и жгуче глядящая по сторонам исподлобья, тощая и прямая, как древко знамени, совсем, совсем не поддалась исправленью —

а — зачем — же — её — выпустили — из-за — чугунной — решётки — надо — будет — спросить — папу…

— Это — не — твоё — дело. Вот вам деньги на крем-соду. Марш гулять.

Но, какая там крем-сода, когда в самой середине города щебетал, выл, мычал, трубил — зоопарк! А в середине зоопарка, за чугунной решёткой, жил мощный слон Батыр, разматывающий хоботом и готовый снести прочь все эти железные прутья неволи,

заключённый слон.

Да, слон… Да, всё остальное располагалось вокруг Карагана, будто годовые кольца. Сначала, по кругу, — живущие. Потом — больные. Потом — мёртвые. Потом — полуживые-полумёртвые…

Город Караган — чёрное Солнце Евразии — жил,

заметаемый

то чёрными горючими песками, сорванными с земли,

то лютыми колючими метелями,

заметающими всё тёмное и превращающими всё грязное в белое,

в безупречно белое, в безжизненно студёное —

Караган его, цахилгановского, детства жил вокруг слона…

В — чёрном — Солнце — Евразии — в — те — советские — годы — трубил — радостный — молодой — слон — заключённый — слон — могучий — Батыр…

Но семь зон Карагана — случайно ли, нарочно ли — по модели совпадали с планетарной, солнечной, системой. И Константин Константиныч Цахилганов не терпел даже малейших искажений антисолнечной рукотворной схемы, а потому — гневался и разоблачал.

Разоблачал — и гневался.

199

Помнится, отец Цахилганова никак не хотел мириться с тем, что, уж после смерти товарища Сталина, центр Евразии вдруг неожиданно совместили с этой клеткой, сославшись на происшедшие незаметные тектонические сдвиги.

— Какая чушь — слон!.. — волновался он даже десять лет спустя. — Это иделогическая диверсия!

— А — никакая — не — топография…

— Точно в центре Евразии строилось здание ОГПУ в тридцатом!.. — горячился Константин Константиныч. — Вокруг этого центра, словно вокруг Солнца, мы открыли отделения лагеря в радиусе четырёхсот километров! — показывал он сыну на карту, висящую в его кабинете, — Земельная площадь его — пожалуйста! — была 20 тысяч 876 квадратных километров. Мы втянули сюда со всего Союза, на освоение степей, около миллиона человек! Мы, коммунисты, выполнили свою святую миссию — мы заставили их повторить жертвенный подвиг Христа!.. И сотни тысяч людей — повторили его — здесь! Вот он, центр Евразии — новая Голгофа. Советская Голгофа! — стучал и стучал Константин Константиныч по карте. — А тут… Какой ещё, к такой-то матери, слон?! Что за кощунство, поставить в центр всего — животное, вместо ОГПУ?! Какие после всего этого могут быть перемещения? Какие тектонические сдвиги? Потрясающее кощунство. Потрясающее неуважение к жертвенному подвигу народа…

Нет, это не география, уважаемые члены Политбюро. Это — прямая идеологическая диверсия, братцы. Преднамеренное, злостное надругательство над высшим смыслом массовых жертвоприношений! Совершённых во имя будущего.

200

— …Всё будет рано или поздно пе! ре! смо! тре! но!.. — вытирал отец гладкий лоб платком. — Поставить в центр не политику, а животное… Нет уж, такое добром не кончится!