5-я волна

Это была ежедневная борьба, и она еще не закончилась. — Тело, в которое он внедрился, не было чем-то отдельным от него, вроде марионетки, которую можно дергать за ниточки. Оно было им. Глаза, которыми он смотрел на мир, были его глазами. Мозг, с помощью которого он интерпретировал, анализировал, ощущал, запоминал этот мир, был его мозгом. Он опирался на тысячи лет эволюции. Человеческой эволюции. Он не был пленником этого тела и не просто передвигался в нем, управляя, как жокей лошадью. Он был этим человеческим телом, и оно было им. И если бы что-то случилось с телом, если бы, например, оно погибло, он бы погиб вместе с ним.

Такова была цена за выживание. Решающая ставка в последней игре его народа.

Чтобы отчистить свой новый дом от человечества, он вынужден был стать человеком.

И, став человеком, он должен был преодолеть человеческое в себе.

Он встал, не понимая, чего ждет. Кэсси от Кассиопея обречена. У нее серьезное ранение. Побежит она или не побежит, надежды на спасение нет. У нее не было возможности обработать рану, а вокруг на мили никого способного ей помочь. У нее в рюкзаке небольшой тюбик с дезинфицирующей мазью, но нет шовного материала и бинтов. Через несколько дней рана воспалится, начнется гангрена, и она умрет, если, конечно, раньше ее не убьет другой финишер.

Он терял время.

Охотник встал и спугнул белку, та зло зашипела и пулей метнулась вверх по стволу дерева. Он взял винтовку на изготовку и осмотрел «бьюик» через прицел.

Что, если прострелить шины? Машина сядет на обода и придавит девчонку корпусом в две тысячи фунтов. Тогда она точно никуда не побежит.

Глушитель опустил винтовку и повернулся спиной к шоссе.

Грифоны подкрепились на медиане и поднялись в воздух.

Ветер стих.

А потом инстинкт подсказал охотнику: «Обернись».

Из-под машины показалась окровавленная рука. Потом нога.

Он снова поднял винтовку. Поместил девчонку в перекрестие прицела и задержал дыхание. Пот струился по его лицу и щипал глаза. Она все-таки решилась. Она собирается бежать. Он почувствовал облегчение и одновременно тревогу.

Он не мог промахнуться в четвертый раз.

Широко расставив ноги, расправив плечи, он ждал, когда цель начнет движение. Направление значения не имело. Кроме как под машиной, Кэсси спрятаться негде. И все же он надеялся, что она побежит в противоположную от него сторону и не придется стрелять ей в лицо.

Кэсси подтянулась и встала. В какой-то момент она привалилась к машине, но потом выпрямилась и сумела утвердиться на одной ноге. В руке она крепко сжимала пистолет. Он навел красный крест прицела в центр ее лба. Палец замер на спусковом крючке.

«Давай, Кэсси, беги».

Она оттолкнулась от машины. Подняла пистолет. Прицелилась в какую-то точку в пятидесяти ярдах справа от него. Перевела на девяносто градусов, вернула обратно. В мертвой тишине до него долетел слабый звенящий голос:

— Вот она я! Давай, сукин сын, возьми меня!

«Я иду», — подумал он, потому что винтовка и пуля были частью его, и, когда пуля врежется в кость, он тоже будет там, он будет внутри жертвы в момент ее смерти.

«Не спеши, — сказал он себе. — Жди, пока побежит».

Но Кэсси Салливан не побежала. Через прицел ее лицо, перепачканное в машинном масле и крови, было так близко, что он мог пересчитать веснушки у нее на носу. Страх в ее глазах был ему знаком, он видел его сотни раз; с этим страхом мы смотрим на смерть, когда смерть смотрит на нас.

Но в ее глазах было что-то еще. Оно боролось со страхом, сопротивлялось ему, загоняло вглубь, помогло ей крепко держать пистолет в руке. Она не пряталась и не убегала, она противостояла.

Пот заливал ему глаза; ее лицо в прицеле смазалось.

«Беги, Кэсси. Пожалуйста, беги».

На войне наступает момент, когда надо переступить последнюю черту. Эта черта отделяет то, чем ты дорожишь, от того, что требует от тебя война. Если он не сможет переступить эту черту, война будет окончена, и он проиграет.

Его сердце — война.

Ее лицо — поле боя.

Охотник заплакал, но этот плач никто не мог услышать.

Он повернулся спиной к шоссе и побежал.

IV. Подёнка

32

Смерть от переохлаждения — не самая худшая смерть.

Так я думала, пока замерзала.

Тебе тепло, болезненных ощущений нет. Ты паришь, как будто только что залпом выпила пузырек сиропа от кашля. Белый мир обнимает тебя белыми руками и уносит в белые глубины закоченевшего моря.

И тишина, черт побери, такая, что во всей вселенной есть только один звук — удары твоего сердца. Тихо до того, что твои мысли шуршат в глухом промерзшем воздухе.

По пояс в сугробе под безоблачным небом. Снег удерживает тебя в вертикальном положении, потому что ноги уже не могут.

И начинается: я жива, я умерла, я жива, я умерла.

А еще этот проклятый мишка, который устроился, как на насесте, на твоем рюкзаке, смотрит в пустоту большими карими глазами и заводит шарманку: «Ты ничтожество, слабачка, ты же обещала!»

Холодно так, что слезы превращаются в лед на щеках.

— Я не виновата, — оправдываюсь перед мишкой, — я погоду не заказывала. Не нравится, все претензии к Богу.