500 сокровищ русской живописи

В конце 1890‑х годов Борисов-Мусатов побывал в Париже, где познакомился с работами художников-символистов; особенно близка ему была манера монументалиста Пюви де Шаванна. Борисов-Мусатов мечтал воплотить в живописи «бесконечную мелодию, которую нашел Вагнер в живописи». Эту мелодию художник «услышал» в «романтизме нашей русской тургеневщины». Он наряжает своих натурщиц в костюмы прошлых эпох, потому что «женщина в старинном платье с кринолином менее чувственна и больше похожа на облака и на деревья…» Таинственная дама, словно призрак, проплывает по пустынным аллеям дворянской усадьбы. Кажется, через мгновение это видение былой, прекрасной эпохи исчезнет, растворится в тумане.

ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ. Гобелен. 1901. Холст, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Борисов-Мусатов страдал серьезным физическим недугом (у него был горб). «Тоска меня мучит, музыкальная тоска по палитре, быть может. Где я найду моих женщин прекрасных? Чьи женские лица и руки жизнь дадут моим мечтам?» – писал художник в конце 1890‑х годов после возвращения из Парижа. Для полотен Борисова-Мусатова в основном позировала его любимая сестра – Елена Эльпидифоровна, которая была другом, помощницей, родной душой до конца короткой жизни мастера. В «Гобелене» она появляется дважды, в разных пластических «состояниях». Картину художник строит по законам монументального панно – крупными пространственными планами, подчиняя все единому плавному, замедленному ритму. Он работает темперой, втирая ее в холст, тем самым достигая эффекта тающего мерцания приглушенного цвета и характерной выразительности зернистой фактуры холста. Действительно, эта картина напоминает изысканный старинный гобелен.

ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ. В степи. 1911. Государственный художественный музей им. А. Н. Радищева, Саратов

В 1910 году Кузнецов отправился в киргизские степи, чтобы найти «просвет в тайну» мудрости и космического покоя. Картина «В степи» проникнута торжественностью и иератической важностью происходящего. Хозяйственные подробности быта кочевников напоминают ритуальный обряд, который был и будет вечен и незыблем. Композиция строится на певучих и чеканных ритмах плавных очертаний гор, ажурных, похожих на мираж ветвей деревьев, строгих вертикалей женщин, пекущих хлеб.

ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ. Стрижка баранов. 1912. Холст, темпера. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Работа великолепно выстроена по ритму: очертания кошары повторяются в изгибах фигур женщин, стригущих баранов. «Небесная» часть словно отражается в сиреневой земле. В картине как в монументальной фреске все обобщено, насыщено цветом, все плоскостно, декоративно. Лаконичными выразительными средствами Кузнецов вводит зрителя в мир вечности, в соприкосновение с космической гармонией бытия.

ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ. Натюрморт. Утро. 1916. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Мир привычных бытовых вещей Кузнецов переводит в категорию вечности. В центре стола возвышается, словно священный сосуд, высокая голубая ваза. Вокруг нее разложены напоенные солнцем желто-розовые земные плоды. Объемные фрукты на столе находят продолжение в фруктово-цветочных мотивах узора скатерти. За окном виднеется призрачный городской пейзаж. Крыши домов напоминают полупрозрачные голубые кристаллы – знак хрупкости, скоротечности бытия. Картина наполнена сиянием ультрамаринового цвета как символа неба, божественной гармонии мира.

МАРТИРОС САРЬЯН. Финиковая пальма. Египет. 1911. Картон, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва

По словам М. Волошина, Сарьян благодаря своему таланту и учителям имел уникальную возможность быть европейцем в Азии и азиатом в Европе. Сцена около пальмы в Египте увидена глазами импрессиониста и одновременно мастера, постигшего пластическую и колористическую формулу Востока. Каменные фасады домов почти без окон и фигуры сидящих на земле людей словно оцепенели от вечного зноя. Динамическую остроту в картину вносит морда верблюда – через мгновение он «продолжит» движение, и иерархически неподвижная сцена сразу наполнится жизнью.

МАРТИРОС САРЬЯН. Улица. Полдень. Константинополь. 1910. Картон, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва