500 сокровищ русской живописи

ПЕТР КОНЧАЛОВСКИЙ. Сухие краски. 1912. Холст, масло, бумажные наклейки. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Как и все последователи художественной системы П. Сезанна, Кончаловский смотрит на изображенные предметы сверху, подчеркивая их весомость, объем. Но в отличие от французского живописца в натюрморте Кончаловского главенствует декоративная звучность цвета и материальная плотность живописи. Он воспевает краску как материал живописца в буквальном смысле, изображая расставленные на столе сосуды с разноцветными пигментами и маслами. Как и многие бубновалетовцы, Кончаловский смело прибегает к коллажу – наклеивает на красочный слой печатные этикетки.

ПЕТР КОНЧАЛОВСКИЙ. Агава. 1916. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Композиция натюрморта выстроена мастерски: острые, «хищные» листья агавы уравновешены выступающим углом листа бумаги, плотный объем лежащих на столе книг – тяжелым синим занавесом. Кончаловский писал, что он «особенно заботливо подготовлял холст для „Агавы“, а в живописи стремился, чтобы сама фактура передавала внешние свойства предметов: матовость бумажного листа, до упругости налитые соком листья агавы, маслянистость полированного дерева. Здесь и техника письма была у меня необычайной: писал по полусухому, прибегал к лессировкам, употребляя много лака. Но уже после „Агавы“ я почти не мог отделаться от вопросов фактуры, что бы ни писал, – забота о поверхности стала одной из составных частей моей манеры…»

ИЛЬЯ МАШКОВ. Автопортрет. 1911. Государственная Третьяковская галерея, Москва

В автопортрете Машков иронично подражает стилю провинциальных фотографов начала ХХ века, которые предлагали желающим сфотографироваться примерить на себя какой-либо образ, просунув голову в отверстие щита с сюжетным изображением. Машков захотел увидеть себя владельцем пароходов. На нем высокая шапка и дорогое пальто с меховым воротником. Рука иронично превращена в подобие рычага тепловоза. Применяя здесь стиль ярмарочного примитива, он посмеивается над своим необычным обличьем.

ИЛЬЯ МАШКОВ. Натюрморт. Фрукты на блюде. 1910. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Все натюрморты Машкова большого размера, и предметы в них показаны больше натуральной величины. Отсюда впечатление значительности и весомости мира вещей, их особый, «богатырский» характер. Художник сознательно уплощает пространство, делает цвет более интенсивным, обводит предметы темным контуром. Традиционный натюрморт превращается в эффектное и звонкое декоративное панно, передающее настроение бодрости и энергии, полнозвучной красочности мира.

ИЛЬЯ МАШКОВ. Снедь московская. Хлебы. 1924. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Этот натюрморт представляет следующий этап творчества Машкова, когда он от плоскостной декоративной системы возвращается к традиционной объемности изображения. Художник обыгрывает контраст размеров и форм хлеба – большого круглого калача, пышной халы, причудливых кренделей, сухих баранок. Каждый из представленных хлебов словно имеет свой «голос», издает свой, неповторимый аромат – мака, корицы, ванили…

АЛЕКСАНДР КУПРИН. Натюрморт с тыквой. 1912. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Участник объединения «Бубновый валет», Куприн в своих натюрмортах опирается на ту же живописную систему Сезанна и Матисса, что и Кончаловский. Но его натюрморты более спокойны по интонации. Предметы на столе тщательно расставлены, продуманы их пластические созвучия. Так, например, трапециевидная форма тыквы перекликается с формой зелено-красных перцев, округлая форма фазы повторяется в форме стола и т. д. Цвета обладают повышенной декоративной звучностью, но пространство ощущается трехмерным, а предметы натюрморта плотными и весомыми.

АРИСТАРХ ЛЕНТУЛОВ. Автопортрет «LF GRAND PEINTER». 1915. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Представляя себя в роли великого художника (именно так переводится «LE GRAND PEINTER»), Лентулов иронизирует по поводу собственной персоны. Он позирует с горделивой осанкой, в торжественном золотистом одеянии на фоне синего неба с яркими звездами и планетами. В этой иронии есть доля истины: все художники «Бубнового валета» были склонны к эпатажу, осознанию своей творческой неповторимости, примеривали на себя роль открывателей новых миров в искусстве.