52 Гц (СИ)

Джеймс с хриплым стоном потянул руку вниз, взяться за член — Майкл перехватил, заломил ее за спину.

— Нет. Обойдешься.

Джеймс, задохнувшись, на мгновение замер с напряженной шеей, раскрытым от боли ртом, с маятником-подвеской, заломленной рукой — всхлипнул глубоко, всей грудью — и упал, сминая лицом подушку, невнятно крича в нее что-то бессильное, жадное, может быть, бессловесное, словно вой. Словно это был не оргазм, а агония.

Он закрыл лицо руками, когда Майкл его выпустил, и долго не затихал, пока тот, упав рядом, держал его в объятиях, гладил, целовал в мокрый затылок, ворошил его носом и шептал, что все хорошо, все хорошо.

Джеймс развернулся с болезненным вздохом, лег на спину, поправил под головой подушку. Майкл подцепил ногой тонкое одеяло, набросил на них, укрыв до половины. Повернулся набок, разглядывая профиль Джеймса. Провел кончиками пальцев по левой руке, лежащей на одеяле, очерчивая контур кита. Почувствовал под подушечками пальцев что-то ребристое, будто мелкие волны. Задержав дыхание, провел по ним снова. Шрамы. Ровные, параллельные, один за другим, по всей руке от локтя до запястья. Сдержанно выдохнул, притянул руку Джеймса к лицу, поцеловал их — эти ровные, гладкие волны, по которым скользил кит.

Джеймс сплел с ним пальцы, вытянул обе их руки вверх.

Кит и маяк оказались рядом. Майкл смотрел на них, привалившись головой к голове Джеймса. Они покачивались в воздухе, неверный свет города ложился на них, оживляя контуры. Кит — на внешней стороне руки, маяк — на внутренней.

— Ты не мог не выбрать фаллический символ, — задумчиво сказал Джеймс, и Майкл захохотал, уронив руки. — Ты неисправим. Собственный член — это единственное, что тебя интересует в этом мире, признайся. Он — и куда его приткнуть.

Майкл перестал ржать, приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Джеймса.

— Я буду звать тебя «рыбкой», — ухмыляясь, сказал он.

— Кит — это млекопитающее, неуч, — сказал Джеймс.

— А ты будешь спермопитающимся.

Джеймс собрался было ответить — но не успел, рассмеялся раньше. Майкл, улыбаясь, сдвинул с него одеяло пониже, склонил голову к плечу, разглядывая рисунок на ребрах. Там были стебли чертополоха — сухие, шипастые, от пояса до подмышки. Будто когда-то Джеймс хотел вскрыть себе ребра и достать оттуда сердце, чтоб не болело. А потом стянул края раны острыми иглами, и они проросли в коже побегами, выпустили сухие мертвые цветы. Майкл наклонился, поцеловал их, провел по ним губами и носом. Джеймс обнял его за голову, прижал к своей груди, задержал.

Было бессмысленно говорить о будущем и прошлом. Было только сейчас, и сейчас все было — хорошо. На целых семь дней. Семь дней — больше, чем ни одного. Иногда даже больше, чем десять лет.

Утром их разбудил Бобби — просочился сквозь неплотно прикрытую дверь террасы, запрыгнул на кровать и обрушился на нее всей тушей. Джеймс охнул, подскочил чуть ли не испуганно. Потом с упреком посмотрел на улыбающуюся косматую морду, вывесившую длинный розовый язык. Попытался спихнуть с себя Бобби, но тот мгновенно просек хозяйские планы, кувырнулся на спину, кокетливо задрав неимоверно длинные лапы в воздух, и вольготно развалился поперек кровати, придавив собой ноги Джеймса. Майкл, привычный к таким сценам, только сонно протер лицо руками и неласково пихнул Бобби коленом, чтобы чуть сдвинулся.

— Надо вывести его погулять, — сказал он и уткнулся в плечо Джеймса, поцеловал.

— Ты ужасно его избаловал, — недовольно сказал тот, садясь.

— Мне нужно было кого-то баловать, а под рукой был только он. Бобби! — окликнул Майкл и присвистнул. — Неси поводок, пойдем ссать по кустам.

— Я надеюсь, ты не будешь ссать по кустам вместе с ним, — строго сказал Джеймс.

Майкл неопределенно хмыкнул — это, мол, как получится.

Солнце слепило глаза, Майкл щурился из-под козырька бейсболки через темные очки, на ходу прикладывался к бутылке воды. На песочных дорожках парка трепетали тени, ветер шелестел в синем небе, в кронах платанов, дубов и кленов, посвистывал в соснах. Бобби трусил возле Джеймса, иногда забегал вперед, скрывался в колючках — потом возвращался, улыбающийся, довольный, тыкался мордой в руки, напрашиваясь на внимание. Они шли рядом, иногда соприкасались костяшками опущенных рук, иногда, будто случайно, цеплялись друг за друга мизинцами и расцеплялись через мгновение. Маленькая, тайная ласка. Джеймс опускал глаза, сдерживая улыбку, смотрел в сторону, будто его крайне захватывал пейзаж — деревья, белки, утки, встречные бегуны в ярких головных повязках. Майкл тоже твердил себе, что надо быть осторожным. Никаких объятий на публике, никаких поцелуев при свете дня, даже за руки не возьмешься. А хотелось. Хотелось идти, сплетя пальцы, переговариваться, держать друг друга за пояс. Целоваться на ходу, шутливо — или сесть на скамейку, как любая из встречных парочек, шептать друг другу разные глупости в уши. Смеяться. Но нельзя. Нельзя.