58 1/2 : Записки лагерного придурка

Луна озарила зеркальные воды,
Где, деточка, гуляли мы вдвоем.
Так тихо и нежно забилось мое сердце —
Ушла, не спросила ни о чем.
Я вор, я злодей, сын преступного мира,
Я вор, меня трудно любить.
Не лучше ль нам, детка, с тобою расстаться,
Друг друга навек позабыть?
Пойми, моя детка, что я ведь не сокол,
Чтоб вечно по воле летать,
Чтоб вечно тебя, моя милая детка,
Ласкать и к груди прижимать.
Гуляй, моя детка, пока я на свободе,
Пока я на воле — я твой.
Тюрьма нас разлучит,
Я буду жить в неволе,
Тобой завладеет другой.
Я срок получу и уеду далёко,
Далёко — быть может, навсегда.
Ты будешь жить богато, а может, и счастливо,
А я уж нигде и никогда.
Я пилку возьму и с товарищем верным
Решетку в окошке пропилю,
Пусть светит луна своим продажным светом —
К тебе я, моя детка, убегу.
Но если заметит тюремная стража —
Тогда я, мальчишечка, пропал:
Тревога и выстрел, и вниз головою
Сорвался с карниза и упал.
И кровь побежит непрерывной струею
Из ран в голове и на груди.
Начальство придет и склонится надо мною —
О, как ненавистны мне они!
В больнице у Газа, на койке больничной
Я буду один умирать,
И ты не придешь с своей лаской привычной,
Не станешь меня целовать…

В ходу были и романсы, которые пели еще наши мамы и бабушки — с небольшими переделками. Начиналось по-старому:

Не для меня цветет весна, не для меня Дон разольется,
И сердце радостно забьется восторгом чувств не для меня…

Перечислив еще несколько недоступных ему радостей, в т. ч. «деву с черными бровями», лирический герой объяснял:

А для меня — народный суд. Осудят сроком на три года,
Придет конвой, придет жестокий и отведут меня в тюрьму.
А из тюрьмы большой этап угонят в дальнюю сторонку.
Свяжусь с конвоем азиатским — побег и пуля ждут меня!..

Я всегда подозревал, что и широко известная «Течет речка» — это переделка какой-нибудь старой казачьей песни. Ну откуда у современного жулика «конь ворованный, сбруя золотая?» И совсем недавно в книжке Рины Зеленой прочитал, что в молодые годы они пели:

Течет речка по бережку, бережка не сносит.
Молодой казак, молодой, командира просит…

А у воров, в одном из вариантов:

Течет речка, да по песочку, золотишко моет,
Молодой жульман, молодой жульман начальничка молит…

С блатными я общался по необходимости: как ни как, жили в одном бараке. Дневальным у нас был немец из военнопленных. В лагерях для военнопленных легко было заработать уголовную статью — например, украв что-нибудь на разгрузке вагона с продовольствием. Сидели с нами и другие немцы, осужденные как военные преступники, но наш был из проворовавшихся. Наш Фриц (настоящего его имени никто не знал) то ли из упрямства, то ли по тупости ухитрился не выучить за все годы ни одного русского слова. И все жильцы барака, даже блатные, научились командовать им по-немецки: «Фриц, вассер!.. Фриц, фойер!.. Фриц, зитц!..»

В воровском бараке — «шалмане» — я только ночевал^{48}. А время проводил и водил дружбу с фраерами. С большинством моих новых знакомых мне пришлось вскоре расстаться. А жаль — очень славные были ребята.

Экономист Андрей Коваль приехал к нам с Колымы. Это он рассказал мне историю колымского взлёта и падения Вадима Козина. Андрей умел играть на странном инструменте, который я видел первый раз в жизни — на кобзе.