58 1/2 : Записки лагерного придурка

Впервые же увидел я на Алексеевке живого сиониста, молодого литовского еврея Лёву Шоганаса. В те дни шла первая война евреев с арабами. Англичане были на стороне арабов, Советский Союз и Америка, выражаясь по-лагерному, «держали мазу» за евреев. Лева Шоганас всей душой рвался в Палестину — но тело его прочно застряло в зоне. Войну евреи выиграли без Лёвиной помощи, образовали государство Израиль — и я хочу верить, что Лева сейчас там. «Узников Сиона» там уважают.

Вечерами мы слушали радио. Серая тарелка-репродуктор висела над моим столом. Совершенно случайно я услышал выступление моего одноклассника Максима Селескериди. В это время он был уже артистом Максимом Грековым и рассказывал о своем партизанском прошлом. Я обрадовался: перед самым арестом от кого-то мы услышали, что Макс погиб под Сталинградом.

Двое из этой компании стали мне друзьями на всю жизнь. Они оба, как и я, вскоре попали на Инту. Об одном, Жоре Быстрове, я расскажу, когда дойдем до Минлага. А другой — это Женя Высоцкий (Генрих Иванович, по настоящему, но в лагере он назывался Евгением Ивановичем).

Высокий светлоусый красавец, он был как близнец похож на Пьетро Джерми в фильме «Машинист». Сидел Женя с семнадцати лет: он был сыном расстрелянного в ежовщину директора военного завода. Он рассказывал, как в переполненную камеру тюрьмы к ним посадили первого секретаря горкома комсомола. Этого парня Женя хорошо знал; кинулся обниматься, а тот его осадил. Процедил сквозь зубы:

— С врагами народа не разговариваю.

Нет, так нет. Объяснять ему ничего не стали: сам поймёт. И действительно — понял очень быстро. Ночью комсомольского вожака увели на допрос. На допрос увели, а с допроса принесли — избитого до полусмерти. Сокамерники кое-как привели его в чувство. Он выплюнул выбитые зубы, выдавил из себя:

— Ребята… простите… — И снова потерял сознание.

Его расстреляли, а Женя получил сравнительно небольшой срок — лет пять и поехал в Каргопольлаг. Но там срок ему добавили — в годы войны это случалось со многими — и ко времени нашей встречи он отсидел уже одиннадцать лет.

Человек огромного обаяния и многообразных способностей — в том числе административных — на воле он стал бы, думаю, по крайней мере министром. Ну, обаяние тут ни при чем, я понимаю, но энергия и уменье ладить с самыми разными людьми обязательно вынесли бы его наверх. В лагере тоже вынесли: здесь, на Алексеевке он был заметной фигурой — начальником работ.

Вольное начальство на него молилось: только Жениному уму и деловой хватке они обязаны были своим благополучием. Недавняя инвентаризация выявила чудовищную нехватку древесины «у пня», т. е., в лесу. И теперь лагерь в страхе ждал приезда московских ревизоров. А как не быть недостаче, если лагерная экономика испокон веков держалась на туфте — на приписках?.. Но Женя решил проблему несколькими взмахами карандаша. Проделал — на бумаге — ряд хитроумных комбинаций. Круглый лес превратился в брус, брус якобы пошел на замену венцов — и т. д. и т. п. Пронесло… Подробностей я не помню, да и тогда не смог вникнуть во все тонкости этой спасательной операции, по общему признанию — гениальной.

Годом раньше Высоцкому пришлось — недолго, правда — исполнять обязанности коменданта. Это на штрафном-то лагпункте! С ворьем он ладил: они уважали его за справедливость. Фраера видели в Евгении Ивановиче своего надежного заступника. А про начальство я уже говорил.

Кроме всего прочего Женя был блистательным рассказчиком, хранителем алексеевских преданий. Не помню, по какому поводу он рассказал мне про Филю-людоеда — так прозвали доходягу из жуковатых. Кто-то из офицеров зашел в зону со своим годовалым ребенком. Филя кинулся к нему, схватил ребенка и заорал, оскалившись как волк:

— Не принесете хлеба — сейчас схаваю! Гад человек буду!

Не схавал, конечно. Но и хлеба не получил — посадили в кандей.

(Вообще-то дети в зону забредали. Вольная кассирша приводила каждый день шестилетнюю дочку. Та играла в конторе со счетами, с трескучими арифмометрами «Феликс».

Я удивился, спросил:

— Не боитесь?

— Ой, что вы! Здесь хоть интеллигентные люди. А чего она там за зоной наслушается — от офицеров, от надзирателей! Это ж просто ужас!)

Тот же Филя-людоед мечтательно говорил Высоцкому:

— Хуй ли фельдшеру не жить? У него дрожжей от пуза.

Дрожжи давались нам в качестве антицинготного средства. Производили их на 37-м пикете из опилок (или на опилках, не знаю технологию). Сине-серые, консистенцией и вкусом они напоминали оконную замазку. Ничего, ели. И пили горький хвойный отвар — тоже от цинги.

Воры не зря называют себя босяками: ни дома, ни семьи настоящий вор иметь не должен. Посылок им ждать не от кого — а на штрафном лагпункте, где фраеров было не так уж много, некого было и «обжимать». Известное присловье: «довольно мучиться, пора и ссучиться» для многих становилось на Алексеевке руководством к действию: блатные шли в услужение к начальству. Один — Сашка Силютин по прозвищу Чилита — пал так низко, что стал дневальным оперуполномоченного.