58-я. Неизъятое

В убийстве русского нас не заподозрили. Когда меня потом арестовали, в МГБ спросили, не знаю ли я, кто мог это сделать? «Бандиты, — говорю. — Партизаны!»

Только Йонас догадался. Брата не узнал, но мне прямо сказал: «Я знаю, это ты в меня стрелял».

И вот я вернулся из лагеря, молодой, неженатый, еду в Паневежис к красивой девочке. Сажусь в плацкартный вагон и вижу: Йонас! Заметил меня:

— О! Ты вернулся! Вернулся! С тобой там не разделались!

— Нет, Йонас.

— Ты что, дурак, думал советскую власть победить? — ну начал мне политзанятие проводить. — Это ты стрелял в меня.

— Йонас, — говорю, — успокойся. Если я хотел тебя убить тогда, то сейчас я тебя точно убью. Выброшу из вагона, и все.

— Подожди, — говорит. — В Радвилишкисе очень хорошее пиво на станции продают. Я за пивом еду. Давай вместе сойдем?

Он, оказывается, давно алкоголик.

— В другой раз, — говорю. А он сошел.

«Очень меня лупили там, в МГБ»

Вся наша деревня знала о партизанах, они ходили ко всем, жили во многих домах.

Самый большой праздник, когда я вернулся из лагеря, знаете какой был? Я пришел к брату в Рокишкис, помылся, лег спать.

Уже под вечер встаю, захожу в комнату: столы накрытые стоят и вся наша деревня сидит. Смотрят на меня и плачут. И я заплакал. Ну, поплакали, спрашиваю: чего собрались? Интересно послушать, как я там мучился?

— Нет, — говорят. — Когда вас с братом арестовали, мы все удрали из деревни. Думали: дадут нашим парням пару раз — они всех и выдадут. Ждали, ждали, но ни за кем больше не пришли. Значит, выдержали парни.

А выдержали мы с трудом. Как только арестовали, очень меня лупили там, в МГБ. Ухо разбили, голову пробили, живот пробили насквозь… Там люди опытные, бьют — и смотрят, как ты себя ведешь. Другой сразу: «А-а, только не бейте!» Но я от страха боли не чувствовал, только вкус крови во рту.

Потом раздели наголо: «Ложись на пол». Шесть офицеров стали вокруг, в руках кнут. Большой, страшный. Взмахивают им надо мной, а я лежу скорчившись, пытаюсь прикрыться, почти без сознания от страха. Они играли-играли, но ни разу не ударили.

Потом еще две недели издевались: мучили голодом, карцером, морозом.

Главное обвинение было — антисоветская агитация. Я теперь могу хвастаться: смотрите, какой я герой, против советской власти агитировал! Только агитации не было, они ее придумали. А что партизаны у нас дома жили — так и не узнали…

* * *

Меня выручила Москва. В Литве мне хотели дать расстрел, но несовершеннолетним было нельзя (Антанасу было 17 лет. — Авт.). Тогда решили устроить показательный процесс и дать 25 лет, но подумали, что судить в Литве нецелесообразно, потому что на процессе я буду говорить, и послали дело в Москву. А там — Особое совещание, автоматом — 10 лет. И наши изменить приговор уже не могли.

* * *

В лагере мы учились. Ни бумаги, ни ручки ни у кого не было, но были интеллигенты: ксендзы, учителя, офицеры… Они передавали нам свои знания. И политэкономию — не только марксистскую, но и западную, иностранные языки, литературу.

Это была жизнь, знаете. Это была жизнь…

«А пойдем в лагерь!»

Как меня освобождали? Это была комедия!

Сидели три человека в гражданском, привели сотню нас, и за час все наши дела пересмотрели.

Мое дело попало первым. Ну, почитали, почитали и спрашивают: «Вот если мы тебя освободим, ты как — будешь бороться против советской власти?»

— А есть ли советская власть? — спрашиваю. — Нет такой власти. Советов-то нет. Есть партийная власть…

— Давай, — говорят, — иди отсюда. Больно ты умный.

Так и освободили.

Поселились мы с товарищами в Омске, за зоной. Вечером смотрим на лагерь: проволока, за ней двор, лампочки светят в ночи… Как-то скучно стало… Там наши друзья, там вся наша жизнь.

Кто-то предложил: «А пойдем в лагерь!»

Подошли к воротам. Сержанты молодые смеются:

— Чего, загрустили по зоне? Все, уже вас не пустим.

Мимо три-четыре солдата идут. Говорят:

— Знаете что — а проводите нас в город. Нас бывшие зэки бьют, особенно те, кто по криминалу. А если вместе пойдем, нас не тронут, все понимают, что вы зэки.

И что? Пошли мы с ними гулять. Они так были благодарны!

* * *

Когда я вышел, у меня был волчий аппетит. Всего было мало, все пахло. Даже сейчас нет такого, чтобы какая-то еда не нравилась, мне все вкусно. И ничего не страшно. Даже умереть не боюсь.

Я жалею своих родителей. Брата, который в лагере погиб. Потерянных лет… Вроде чувствую вину… Если бы родители были живые, я бы мог их упрекать, что у нас жили партизаны, что они меня в это втравили… Но кто-то же должен был воевать, заботиться о своей родине. Я маленький человек, совсем маленький, но какая-то моя доля в борьбе с Союзом тоже есть.

«Ее звали Альдона»

Ее звали Альдона. Высокая, очень красивая. Мы вместе учились, танцевали, играли в ансамбле, она говорила, что меня любит. И она меня выдала!

Дело вот как было. Один раз я провожал ее домой с репетиции оркестра и обнял. Она почувствовала, что у меня на груди в кармане пистолет. Браунинг. И сразу настучала.