58-я. Неизъятое

Мои родные были очень хорошие, но они были очень бедные: папа хорошие сапоги шил, мама — лайковые перчатки. Я работу не нашла и уехала в Белоруссию, в Витебск. Работала на огромной фабрике. А война началась — все пропало: и фабрика, и люди. Я попала в Смоленскую область, в оккупацию. Я бы не докумекала, но со мной были две еврейки варшавские, сестры, очень, очень умные. Говорят: надо помалкивать за нашу национальность. Я всем стала говорить, что я из детдома, родных не знаю. Немцы сказали: ладно, кончится война — разберемся. Так я и выжила.

А родные погибли у немцев. Они не могли никуда уехать, у них не было денег. У кого было денег, те уехали, а мои родные погибли. Мать, отец, сестра, два брата с женами… Усе погибли, усе.

* * *

Когда Смоленскую область освободили, стали привязываться стукачи. Стукачка сказала, что я хвалила немецкую власть, за то мене и арестовали. А как я могла хвалить, когда мои родные померли у немцев?

На допросах говорили, что я занималась агитацией за немцев, а я и по-русски не умела. И че я могла говорить? Про своих бедных родителей? Я ничего не могла говорить.

А, ну их на фиг. Там не отбухаешься. Если попадешь — все равно посодют, не выпустят.

Мене без конца гоняли туды-сюды на этап. Попаду с какой-нибудь колонной туда, где евреи (а евреи много сидели по 58-й!).

Нахама Кукушкина с мужем. 1955

Они грамотные, в лагере всегда на хороших работах, они мене помогали. А охрана видит, что евреи мене помогают — и мене на этап. Гоняли на огородах, хрен его знает, на всяких тяжелых работах. В больнице была пару раз. Но у мене организм такой, он все перебарывает, я бы не сказала, что я была дохлая. Так, худая. Я и сейчас худая, но это потому, что я старая.

О свободе я и не думала, мне все равно было, где быть. Родных нет, квартиры нет. Голодно, но все голодали в войну. Я не страдала, что я в заключении.

Потом я попала в лагерь, где евреи работали нарядчиками. Они мене поставили в прачечную.

Там было много блатары, а женщин мало, женщин был дефицит. И мне сказали: «Нина! Тебе надо с кем-то из законных (воров. — Авт.) жить! А то блатара тебе покоя не даст, может изнасиловать». И я стала жить с хлеборезом.

Он был русский, ссученный вор. Но он был… Он был видный. Он был ласковый, мене очень любил и кормил на убой. С ним я жила девять месяцев и потом родила мальчика. Мертвого. Но это хорошо. Иначе, пока я сидела, он был бы в детдоме и из него получился бы вор. Из детдома всегда выходит ворье.

Потом моего мужика отправили на этап, я очень плакала за него. Больше мы не виделись. Не помню, как его звали. Но я его помню. Я и сейчас его вспоминаю.

После освобождения. На работе в ателье. 1956

* * *

Я не говорила никому, что я сидела. Сейчас уже говорю, а мене жалеют. Эти, пьяницы во дворе: «Ой, тетя Нина! Вы же нашенская, мы тоже по зонам!»

Муж мой тоже сидел по 58-й, потом работал на заводе, там спился, пьяный был очень плохой, я его не любила. Из-за квартиры пришлось жить, эта квартира — его. Вам кажется, она бедная?..

А ты евреечка, нет? Вот и мужик мой был русский, и дочь — русская, и внуки — русские. Они меня недолюбливают. И пенсию за те 10 лет, что я в лагере работала, мене не плотют. Это в собесе мене обдурили.

СПРАВКА ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ

«Мене обвинили за агитацию. Арестовали в 45-м, вышла в 55-м. Я справку прятала, не говорила никому, что я сидела. Сейчас уже все равно, сейчас говорю, а мене жалеют. Эти, пьяницы во дворе: «Ой, тетя Нина! Вы же нашенская, мы тоже по зонам!»

Виктор Александрович Красин «У меня была одна мысль: бежать»