58-я. Неизъятое

Вызывает в кабинет, сажает за стол. И давай кулаками стучать, кричать, подонком меня называть. Я не пойму, в чем дело.

И вдруг он кричит:

— Ты почему, подлец, сволочь фашистская, писем не пишешь? Ни матери, ни отцу, сука такая!

— Так два раза в год письма положены…

— Какие два раза, сука! У тебя родители — советские люди, а ты — фашист…

А сам бесшумно кладет на стол письма от моей матери. Видно, там, за дверьми, надзиратель подслушивает. И вот Климович надо мной бушует — а я читаю эти письма, захлебываясь в слезах.

Встретились мы с ним и еще раз… Однажды, встретив меня на лесоповале, он незаметно схватил у меня письмо и сунул в унты. Вы понимаете, что он сделал?! Начальник лагпункта, да.

Когда я вышел, родители рассказали, что, оказывается, жена Касимова потом приезжала к нам, обращалась к отцу за консультацией как к врачу.

«А я все старался себя расходовать…»

В 54-м с работы меня списали и положили в барак для умирающих — у меня был туберкулез. Врачей там не было, надзиратели кидали на нары пайку, а оттуда крючьями стаскивали трупы. А я все равно блаженствовал: на развод не гонят, работать не надо… Лежишь, как… знаете, как в утробе матери.

И вот приходит надзиратель, кричит: «Фидельгольц! С вещами на вахту». Ну, думаю, на этап. Не дай бог в другой лагерь, где надо работать. И вдруг на вахте сообщают: статья такая-то, указ такой-то, военная коллегия рассмотрела… срок с десяти лет заменяется на пять (отсидел я шесть). А я не понимаю даже, о чем речь идет. Тут ребята мои набежали, давай в решетку ломиться: «Юрка, ты же освобождаешься! Письма передай!» — и давай мне под ноги письма кидать. Надзиратель меня отпихивает, конверты сапогами — в снег, в снег. А я стою и не верю: неужели свобода?

Посадили меня на открытый грузовик. Весна, конец мая. В лужах утки плещутся. Офицер сопровождающий берет пистолет и давай палить по уткам — и все мимо, все мимо. Матерится-я!

Привезли нас на прииск. Там — чайная, в вазе пряники лежат. Купил один пряник, мне гроши какие-то выдали, грызу его… И такое это наслаждение! Черствый он был как камень, зато свой.

* * *

Вышел на свободу — и набросился на нее как голодный. Хотелось все охватить, хоть день — да мой. Упивался тем, что я свободен, что можно купить батон — и весь съесть, встретиться с девушкой — и сблизиться, хотя бы в постели. А я все старался себя расходовать: и в отношениях с женщинами, и в отношениях с жизнью.

Скоро наступила неудовлетворенность. Надо было учиться, но получалось плохо, ведь я был болен. В театральный уже не вернулся. Сцена требует хорошей физической формы, а мне тяжело было даже дышать.

Приехав в ссылку в Караганду, решил почитать «Тихий Дон» Шолохова. В день мог осилить одну-две странички. Соображать было тяжело. Лагерь высасывает мозги, отнимает все возможности, чтобы размышлять. Радио у нас не было, газеты не поступали, самодеятельность была примитивная и наивная, цензура пропускала только народные песни. Но такое было у меня желание учиться, что я себя переборол и поступил.

В Караганде подал документы в медицинский. «Таких, как вы, не берем», — сказали мне. Пошел в горный техникум, на единственное отделение, после которого можно было работать на поверхности. Его и закончил.

Про лагерь я особенно не рассказывал, когда вышел, это уже было немодно. Модно стало говорить: наша прекрасная советская власть дала возможность людям выйти из лагерей. Помню, приходили родственники, говорили: «Ну ты, Юрка, все-таки что-то сказал. Видно, виноват был перед советской властью. Так просто у нас не сажают». Даже мама мне говорила: «Благодари, что тебя выпустили». Кончались 50-е, но они так ничего и не понимали.

С отцом. Караганда, 1955 год

ЧЕМОДАН С КОЛЫМЫ

«Чемодан я выменял на сахар, мне мама килограмм прислала на Колыму. До того у меня был рюкзак, но его со всеми вещами свистнули. Магадан был наполнен бандами, если выглядишь интеллигентиком — последнее могли снять. Пришлось изображать блатного».

АННА КРИКУН 1922, СЕВАСТОПОЛЬ

В 1943 году вместе с матерью арестована по обвинению в связи с немцами на оккупированной территории. Еще до вынесения приговора этапирована в Вятский лагерь, где попала на общие работы. В 1945-м арестована вторично по обвинению в шпионаже и антисоветской агитации.

Приговор — 15 лет каторжных работ. Из них 12 провела в Воркуте, работая на шахтах, отсыпке дорог, укладке рельсов и шпал. В 1956 году освобождена по амнистии. В 1970-х реабилитирована. Живет в поселке Воргашор под Воркутой.

ТЕЛЕЖКА-ОДНОТОНКА

Шахтная тележка-однотонка из воркутинской шахты, где Анна Крикун три года возила уголь