6:0 в пользу жизни

— Значит так, в синагоге раввин читает главу Торы, в которой сказано, что еврей всегда должен хранить верность жене и не посещать проституток. В это время один из присутствующих громко восклицает: «О!». Раввин его спрашивает: «Каганович, Вы почему воскликнули «О!»? Тот отвечает: «Я вспомнил, где вчера оставил свой зонтик».

Пока мы смеялись, за стеклом машины промелькнули щиты с надписями — вначале ивритскими крючочками, потом на «родном» английском: «Беэр-Шева — 20 км». При скорости в 120 км/час мы можем быть на месте через 10 минут.

— Послушай, — принялся я инструктировать сестру, — когда мы будем у твоей жилички, не говори ей о том, что я твой брат.

— Вообще не говори ей, кто мы такие, — уточнила жена, — чем меньше она будет знать о нас, тем сильнее будет нас бояться. Самый большой страх — это страх неизвестности.

— Но я как то должна ей вас представить… — попробовала возразить сестра, но я ее перебил:

— Не должна! Ты пришла в принадлежащую тебе квартиру. Если бы женщина, арендующая эту квартиру, своевременно вносила арендную плату, то она могла бы требовать неприкосновенности своего жилища. Но поскольку она не платит тебе, то о какой неприкосновенности сейчас может идти речь? И вообще, будь ты с ней пожестче!

— Не надо ей улыбаться, извиняться и оправдываться, — продолжила жена мой инструктаж, — твоя задача — получить с нее деньги и выгнать ее из твоей квартиры.

— Вам легко говорить, — слабо трепыхнулась сестра, — А я так не умею.

— А тебе надо суметь! — жестко возразили мы хором.

Стены подъезда, в котором находилась квартира, принадлежащая сестре, были разрисованы от пола до потолка, свет в подъезде отсутствовал, входная дверь держалась божьим духом. Это было так непохоже на столичные Иерусалим и Тель-Авив, но, в отличие от маргинальных районов родного Санкт-Петербурга, в подъезде блочного израильского дома не воняло мочой и кошками.

Квартира, в которую мы вошли, показалась нам продолжением подъезда.

Можно было бы предположить, что обитатели квартиры собираются вскоре отсюда переезжать, если бы, наряду с коробками и вещами, громоздящимися повсюду по углам, такой же бедлам не продолжался на столах, в шкафах, на кухне и в открытом, почему-то, холодильнике.

Впрочем, в этой трехкомнатной (по российским меркам) квартире обитала сейчас только одна женщина, вид которой вызывал недоумение не меньшее, чем вид ее жилища.

Худая, обряженная в длинную юбку и в бесформенную кофту, женщина надела на свою голову светлый платок, украшенный по краям длинной восточной бахромой. В отличие от религиозных еврейских женщин, укрывающих платком только свои волосы, обладательница столь странного наряда обмотала этим платком еще и шею. Заметив наши недоуменные взгляды, она поспешила пояснить, что надела этот платок из-за больных ушей.

Я в первый момент не придал особого значения этому обстоятельству, поскольку меня беспокоило то, что сестра с самого начала разговора взяла неверный тон, как бы извиняясь на наше неожиданное вторжение.

Она, как-то виновато улыбаясь, вроде бы пыталась договориться с жилицей о выплате ею задолженности и освобождении квартиры.

— Вы понимаете, — говорила она, — я ведь тоже снимаю квартиру, у меня самой двое детей…

В общем, уши у моей сестры были доверчиво растопырены в ожидании лапши, которую предполагалось на эти уши развешивать. Такое развитие событий нас никак не устраивало.

Я, не снимая черных очков (хотя освещенность в этой квартире — помойке вовсе не способствовала их ношению), взял табурет и сел напротив женщин, зато моя жена извлекла из сумки фотоаппарат и стала фотографировать все вокруг, начав, естественно, с этой лахудры в платке.

При первой же вспышке фотоаппарата та подскочила как ужаленная:

— Почему вы меня фотографируете, — закричала она, — я не давала разрешения здесь фотографировать!

— А вашего разрешения и не собираются спрашивать, — вмешался я, предваряя слабый лепет моей сестры.

— А кто вы такой? — кинулась она в атаку на меня, — Что вы здесь делаете?

— А это вас не касается, — твердым голосом ответил я ей, — Я нахожусь здесь по просьбе хозяйки квартиры и уйду вместе с ней.

— Я пока еще живу здесь и не позволю… — конца ее фразы никто уже не услышал, потому, что перекрывая её вопли я заорал:

— Ты сейчас будешь делать то, что я тебе говорю, — и, уже сбавляя тон, распорядился, — Возьмите бумагу, ручку и я вам продиктую текст расписки.

К нашему немалому удивлению, она в точности выполнила мою команду и теперь вопросительно смотрела то на меня, то на сестру.

Я принялся диктовать.

— Пишем, я, фамилия, имя и отчество, если не забыли, как это будет по-русски …

И, сидя напротив, я смотрел как на бумагу кривыми, неумелыми строчками ложится текст расписки: «Я, Нестеренко Алла Владимировна …»

«Значит Алла Нестеренко, — подумал я. Как же это тебя в Израиль-то занесло, с ридной нэньки Украйны»?

— Пишем дальше. Обязуюсь в срок до … Какого числа? — спросил я, обращаясь к сестре.

— Она мне не позже пятого числа должна переводить деньги, — ответила сестра.