Читаем 60-е. Мир советского человека полностью

60-е. Мир советского человека

Александр Александрович Генис , Петр Вайль

Собственно, и само качество человека определялось словом. В советском обществе выросли невиданные специалисты языковой стихии – словесные профессионалы без профессии. Процветали высокие жанры трепа, застолья, беседы по душам, художественно осложненные разговорным российским пьянством. На этой богатой почве возрос выдающийся советский анекдот.

В 60-е поэты были вождями, а вождь – поэтом. Тогда специфика советского человека выразилась самым полным, самым ярким образом.

По сути дела, все явления 60-х связаны с событиями – успехом или неудачей – в сфере слова. Пока Программа КПСС трактовалась как литературное произведение, она служила козырем в попытках социальных преобразований – но с исчезновением поэтической атмосферы проступила ее нелепая буквальность. Кубинская метафора так и не вышла из сферы тропов. Хемингуэевский подтекст смоделировал этикет поведения – но, рекомендуя «как жить», умалчивал «зачем». Коллективный юмор трансформировался в индивидуальную иронию. Диссидентство оказалось в кризисе, заговорив с властью на одном языке, – но, вместе с журнальной полемикой, сформулировало общественное мнение. Не предназначенное к пониманию слово богемы вывело ее за пределы главных сражений времени и тем позволило уцелеть. Стилевые поиски Солженицына и тексты писателей-деревенщиков наметили духовное развитие общества после разгрома 68-го.

Когда практические люди Запада (или просто западной ориентации) говорят, что Советский Союз – страна слов, а не дела, мы сталкиваемся с типичной классификационной ошибкой. Так же неверно упрекать слона в том, что он такой большой, а не летает. В советском обществе слово и есть дело.

Российские близнецы Обломов и Штольц – не антагонисты, а разные инструменты одного оркестра, в котором кларнет не хуже и не лучше альта, и оба предназначены для услаждения слуха, а не для забивания гвоздей.

80-е обозначили отличие от 60-х повышенной реалистичностью, трезвостью, практицизмом.

Однако призыв к «светлому будущему» и «искренности» ничуть не хуже лозунга о «гласности» и «перестройке». Важно другое: степень слышимости идеологического слова. В конце 60-х оно стало неразличимым, превратившись в рокот – вроде отдаленной канонады салюта. Перестали функционировать плодотворные идеи, которые в советском обществе представляют собой не импульсы к действию, а внятные словесные формулы. В таком контексте застой означает умолчание, стагнация – безмолвие.

80-е снова заговорили. Слова оказались иногда теми же, что в 60-е, иногда – иными. Но главное – они были. И в них – жизнь.

Вопрос о том, каким путем пойдет советское общество дальше, выходит за рамки авторской компетенции и этой книги.

Но любой способ развития будет осуществлять советский человек – и это самое главное: не выбранные дороги, а тот, кто их выбирает.

Феномен советского человека необходимо всегда держать «в уме», как в арифметике. Подобно любому явлению, адекватно советский человек может быть описан только в рамках его системы.

В 60-е годы советский человек и его образ жизни проявились наиболее полно и внятно, показав все, на что способны. Советский человек произнес множество слов – заложив идейное многообразие будущего развития.

Мифотворчество 60-х может выглядеть наивностью подростка, торопливо тасующего перспективы и идеалы. Но такие порывы, заблуждения, поиски складываются в процессе роста, и никому не дано прожить зрелость прежде юности. Потому авторы тешат себя надеждой, что их выкладки и наблюдения не окажутся бесполезны.

…Понадобятся подобные «Записки…» и дадут материал – были бы искренни, несмотря даже на всю их хаотичность и случайность… Уцелеют, по крайней мере, хоть некоторые верные черты, чтоб гадать по ним, что могло таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени⁶⁶.