700.000 километров в космосе (полная версия, с илл.)

Профессор медицины Владимир Иванович Яздовский и другие врачи, находившиеся на Земле, знали о моём сердце больше, чем знал о нём я. И если бы я, передавая свои субъективные ощущения, в чём-то ошибся, как это иногда бывает с лётчиками в «слепом» полёте, то многочисленные приборы и сверхчувствительная аппаратура тотчас бы отметили такую ошибку. Изучение влияния всех факторов космического полёта на жизнедеятельность человеческого организма покоилось на прочном научном фундаменте, на самом широком использовании медицинской техники.

В зарубежной прессе много писалось о вредном влиянии космического пространства на психику человека. Многие специалисты утверждали, что человек в космосе будет подвержен тоске, что его замучает гнетущее чувство одиночества. Но я ни на секунду не испытывал отрыва от своего народа, от друзей и товарищей, находившихся на советской земле. Юрий Гагарин, узнавший о начале моего полёта в то время, когда гостил в Канаде, на ферме известного американского промышленника лауреата международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» Сайруса Итона, послал мне приветственную телеграмму. Пройдя полсвета, она была передана вдогонку «Востоку-2» по радио и сильно порадовала меня.

«Дорогой Герман, — писал Юрий Гагарин, — всем сердцем с тобою. Обнимаю тебя, дружище. Крепко целую. С волнением слежу за твоим полётом, уверен в успешном завершении твоего полёта, который ещё раз прославит нашу великую Родину, наш советский народ. До скорого свидания!»

Подтвердив получение этих сердечных слов, я тут же выразил Юрию Гагарину дружескую благодарность. Как всегда, мы были рядом и сердца наши бились в одном ритме.

Иногда я забывал о том, что на меня всё время смотрит внимательный глаз объектива телевизионного устройства, немедленно передающего моё изображение на экраны телевизоров, установленных в приёмных центрах на Земле. Как-то, увлёкшись записями, я закрыл лицо раскрытым бортжурналом и пробыл в таком положении несколько минут. А затем, спохватившись, положил бортжурнал на колени. Товарищи потом рассказывали, что я словно почувствовал их недовольство тем, что они на это очень короткое время были лишены возможности наблюдать за мной.

Надо сказать, что на протяжении всего полёта, начиная от старта и до приземления, радиотехнические средства связи, вся лёгкая и компактная радиоаппаратура действовали прекрасно. Два параллельно работавших коротковолновых и третий ультракоротковолновый передатчики, выполненные на полупроводниковых приборах, приёмники, а также микрофоны, смонтированные в гермошлеме и расположенные в кабине, чувствительные наушники и динамики дали возможность из каждой точки орбиты передавать из космоса нужную информацию, получать с Земли распоряжения, вести радиопереговоры с Председателем Государственной комиссии, Главным Конструктором, врачами и различными специалистами. Мне хотелось поблагодарить Теоретика Космонавтики — крупнейшего советского учёного, под руководством которого был составлен сложнейший расчёт космического рейса «Востока-2». Но он сделал своё дело и не подходил к аппаратам связи. Слышимость была замечательной. Я по интонациям, по тембру узнавал голоса знакомых мне людей и даже представлял себе выражение их лиц. В кабине, на случай плохой слышимости, имелся и телеграфный ключ. Но прохождение радиоволн было настолько чётким, что пользоваться ключом для передачи сообщений не пришлось.

На борту «Востока-2» был установлен и приёмник широковещательных диапазонов. Включив этот приёмник, я услышал знакомый голос диктора Московского радио, который передавал официальное сообщение о том, что в космос запущен новый советский космический корабль и что управляет им гражданин Союза Советских Социалистических Республик — Герман Титов. Было совсем необычным и странным слышать такие хорошие слова о себе, о том, что я в это время делал. «Наверное, и отец, и мама, и сестра, и жена сейчас слышат это сообщение, — подумалось мне, — и, наверное, они волнуются и переживают».

Приёмник доносил до меня передачи многих радиостанций мира. В эфире, перебивая друг друга, слышались и родные и чужие голоса. Я с удовольствием прослушал несколько жизнерадостных вальсов Штрауса. Они отзвучали, и в кабину ворвалась бесшабашная какофония джаза. Барабанный грохот и волчье завывание саксофонов сменила задушевная русская песня о подмосковных вечерах, а затем зазвучал бодрый «Марш энтузиастов».

Несколько раз в приёмник просачивался «Голос Америки» на русском языке. Он передавал что-то невнятное о боге, ангелах, святых. Какая-то японская радиостанция вела урок русского языка. А наш Дальний Восток радовал меня «Амурскими волнами». Я слышал их несколько раз. Меня даже спросили: нравится ли мне эта передача? Я ответил, что нравится, но всё же попросил сменить пластинку. Дальневосточники ответили: «Вас поняли» — и снова, в который уже раз, запустили «Амурские волны».