8 - 9 - 8

Габриель не хотел ничего сверх того, что обычно хочет молодой человек: просто встречаться с понравившейся ему девушкой, весело проводить время, целоваться в самых неподходящих местах, болтать глупости, совершать глупости, быть прощенным за глупости, говорить о сексе и заниматься сексом, назначать необременительные для кошелька свидания в демократичных забегаловках; ходить на пляж, ходить в кино, произносить неожиданно оригинальные сентенции (вычитанные из книг, но успешно выдаваемые за свои), не думать о будущем и жить одним днем.

Жить одним днем — это главное.

А ему предлагают кардинально изменить существование, да еще под присмотром столпившихся у края облака мертвецов.

И — ублюдка Фелипе с вафельным рожком, Магдалены и прочих, но ублюдок Фелипе особенно оскорбителен.

— …Они благословляют нас, ведь так?

— Да.

Каким образом расстегиваются пуговицы?… Пальцы Габриеля слишком толстые, слишком неуклюжие для таких малюток, он мог бы провозиться с ними бог знает сколько, но добрая Мария и здесь избавляет его от дополнительных хлопот.

Она справляется с перламутровыми каплями, проявляя поистине обезьянью ловкость, раз — и готово.

— То, что сейчас произойдет, очень важно для меня, — сосредоточенно заявляет Мария, после того как пуговицы расстегнуты.

— Для меня тоже, — вторит ей Габриель.

— Ни один мужчина меня еще не касался.

Что-то подобное он предполагал, исходя из обычаев страны, откуда она приехала, и несмотря на светское воспитание и дружбу с людьми из европейских кварталов: она девственница. В любом другом случае этот факт взволновал бы Габриеля, хотя бы ненадолго. Но Мария… Упоминание о девственности — всего лишь фигура речи; девственность не играет для нее никакой роли — ей важно то, что наступит потом, когда девственность наконец-то будет утрачена. Ведь без этой незначительной физиологической корректировки Марии ни за что не стать королевой термитов.

Как бы он хотел ошибиться!..

— Значит, я буду первым? — мямлит Габриель.

— Ты будешь первым и единственным.

— Не волнуйся, я все сделаю осторожно.

— Я знаю. Ты очень милый… Другого бы я не выбрала.

— И мы будем предохраняться.

Лучше бы он этого не говорил!

Мария улыбается, как улыбалась все время, начиная с посиделок на кухне; как улыбалась на фотоснимках со вновь обретенными испанскими родственниками. Но ее четко выписанные брови сходятся к переносице, а глаза моментально становятся влажными — это должно означать крайнюю степень непонимания, обиды и — может быть — гнева.

— Зачем же нам предохраняться, дорогой? Все уже решено. Ана бэкэбэк энта, — скороговоркой произносит она.

— Что?

— Я люблю тебя. Так говорят у нас.

Никогда раньше Мария не прибегала к арабскому, довольствуясь вполне сносным испанским и постоянно совершенствуя его. Но самые главные, по ее мнению, слова она произнесла на родном языке — уж не для того ли, чтобы убедить Габриеля в искренности чувств? Или, напротив, скрыть их неискренность?

Он не должен думать о Марии плохо. Она не совершила ни одного дурного поступка, все ее усилия направлены на то, чтобы как можно лучше обустроить жизнь близких, окружить их счастьем и покоем. В ней нет двойного дна, и в ее теле нет двойного дна. И нет никаких изъянов, — мысли Габриеля о мутации, о необычном гибриде человека и насекомого, совершенно беспочвенны. У Марии высокая, слегка тяжеловатая грудь, крупные темно-коричневые соски (он не ошибся!), не по-восточному сухие руки, ослепительной красоты живот. Но все эти анатомические подробности, прекрасные сами по себе, — ничто, по сравнению с запахом, который источает ее вырвавшееся на свободу тело.

Запах — вот главное.

Он не мог быть привнесен извне (Мария не пользуется косметическими отдушками), следовательно — это ее собственный запах. Одуряющий, зовущий, перенасыщенный ферментами и в то же время — рациональный, подчиненный одной-единственной цели — привлечь самца.

— А ты? Ты любишь меня?…

Габриель издает странный стрекочущий звук. Наверное, это должно означать «да», если понимать любовь как готовность к спариванию и производству потомства.

Все произошедшее потом не поддается никакому анализу, почти не сохраняется в памяти и тонет в облаке запаха Марии. Сколько бы ни прокручивал Габриель обстоятельства той ночи, он не может прийти к однозначному выводу — было ли ему хорошо? и принес ли секс удовольствие, сходное с тем, какое он испытывал с Ульрикой или даже — занимаясь самоудовлетворением.

Преграда в виде девственной плевы оказалась достаточно хлипкой, не скажи ему Мария о своей девственности, он бы ничего толком и не заметил. Он и так почти ничего не заметил, кроме одного:

это все же не было удовольствием, это было зовом.