8 октября 2008 года

«Начался разбор. «Встать всем в один ряд!» — скомандовал Саенко. И торопливо, переходя от одного к другому, без всяких документов, не давая возможности даже в кратких словах изложить суть дела, комиссия по разгрузке давала заключения. Впереди меня стоял полковник Зарубин, инвалид с рукой на перевязи.

— За что сидите?

Лицо у Саенки вдруг задергалось, и в каком-то припадке исступления, весь белый, с красными пятнами, он задал ему роковой вопрос:

— Вы офицер?

— Да, я инвалид.

— Без разговоров сюда, к расстрелу!

— Позвольте, выслушайте.

— Нечего говорить. Сейчас же к расстрелу, к стенке!

И Саенко быстро подошел ко мне:

— Вы кто?

— Я прапорщик в отставке по болезни. Имею отставку от советских властей.

— Оставить, — коротко сказал Буздалин.

Но товарищу Саенке достаточно слова «офицер». Он записал меня к себе на бумажку и положил в карман; я понял, что стал обреченным«.

Жизнь в заключении и казни

Самая жизнь заключенных представляла из себя сплошную, тягучую пытку. Арестованные толпились в грязных зараженных подвалах в сырости и тесноте. Так, например, в помещение 7×9 аршин было втиснуто 53 человека.

Кормили плохо. Если же родные приносили что-либо заключенным, администрация чрезвычайки устраивала своеобразную коммуну, распределяя принесенные продукты между всеми обитателями чрезвычайки, причем отделяла на свою долю львиную часть.

Были введены принудительные работы, грязные и унизительные. Комендант Сумской Судаков, любил сам присутствовать при этом. Ему доставляло особое наслаждение смотреть, как почтенные люди, особенно духовного звания, занимались очисткой отхожих мест, выбирая нечистоты без лопаты, голыми руками.

Но даже принудительные работы, поначалу казавшиеся такими страшными, потом радовали заключенных, так как давали им возможность убивать время. Худшей пыткой было нравственное состояние. Обвиняемые никогда не знали своей участи.

Существовала камера № 7 — камера обреченных. Но туда же доставляли и для «воздействия», т. е. для ускорения следствия и получения данных от упорствующих. Здесь с клиентами шел самый беззастенчивый торг, в результате которого апартаменты чрезвычайки были завалены ценными вещами, винами, закусками, конфектами. Толпящимся в грязных подвалах, ожидавшим ежеминутно расстрела, нередко приходилось слышать гул оргий, происходивших в верхних этажах.

«Ночами мрачный и молчаливый Чайковский дом жутко оживал, — пишет Носович, — хозяева его, как ночные птицы ночью, развертывали вовсю свои крылья. В ночи царило особое возбуждение. Окна дома были ярко освещены, доносились какие-то пестрые звуки, странное веселье. Зачастую музицировали. „Товарищ Эдуард“ сам играл на мандолине и фортепьяно. И вдруг резкие звуки выстрелов: раз, два, три! Мы знали, что напрактиковавшиеся палачи убивали обычно одной пулей и, считая выстрелы, знали, сколько порешено».

Заключенные, подползая к окнам, могли видеть уводимых к расстрелу.

Носович рассказывает:

«Иные из моих товарищей наблюдали за казнью из окон. Сам я, кроме одного раза, никогда этого не делал! Улица была ярко освещена электричеством и почти полной луной. На безлюдье четко выделялись три группы по две фигуры в каждой, на значительном расстоянии следовавших друг за другом. Фигура в белом — заключенный, ведомый к расстрелу, в одном белье, с руками, завязанными сзади, — и черное пятно сопровождающего.

И, странное дело, никого не приходилось вести насильно! Все шли сами, мелкой, ускоренной походкой, почти бегом, так что сопровождающие едва поспевали за ними. Мне живо напомнило это морской, залитый солнцем берег и купающихся, спешащих броситься скорей в освежающую воду«.

Казни на Сумской совершались на дворе, днем, на глазах заключенных и сторожей. Со слов последних известно кое-что о последних минутах обреченных.

Журналист В. Г. Плакса-Жданович вел себя перед смертью необыкновенно мужественно. Он обратился к палачам и тоном, полным презрения, потребовал от них объявления ему смертного приговора.

Ответа он не получил. Комендант Судаков приказал ему повернуться лицом к стене. Жданович возразил:

— Стреляйте! Я хочу смотреть в лицо смерти!

После трех осечек Жданович сказал:

— Когда случались осечки, то обыкновенно не расстреливали.

В ответ Судаков приказал стоявшему рядом красноармейцу стрелять, и В. Г. был убит.

Геройски погиб расстрелянный в каторжной тюрьме поручик Зимин. Уходя из камеры, он сказал оставшимся:

— Товарищи, я иду умирать. Кто из вас останется в живых, доведите до сведения всей Добровольческой армии, что я спокойно умираю за ее честь и ее достоинство.

II. Царицын