80 сигарет

Волосы на его голове растут редкими клочьями, меж которых белеют проплешины. Поэтому все зовут его Шиломбрит. Несмотря на кретинское прозвище, он весьма значимая фигура в этом мире. Ему тридцать четыре года. Невысокого роста. Сбитый. Лицо украшают многочисленные шрамы, полученные в разные периоды жизни, но неизменно в драках. В кулаки закачан силикон. Это повышает эффективность удара. Переносица удалена. Левый глаз не видит – отслоение сетчатки. В прошлом КМС по боксу. До конца срока шесть лет. И примерно столько же за плечами.

Хороший парень…

Баня. Помывочный день. Крайняя лейка – для рабов. Никто другой под ней не моется.

Я стираю свои вещи. Носки, трусы.

В лагере я второй день. Не считая недели в карантине.

Смотрю только перед собой, но чувствую, как шестьдесят пар глаз изучают меня.

Шестьдесят и один.

Шиломбрит берет тазик со своими вещами и идет ко мне.

Я напрягаюсь.

Он останавливается в метре от меня. Он улыбается, но это больше похоже на оскал.

«Привет», – Шиломбрит здоровается со мной.

«Здравствуй», – отвечаю я, стараясь не смотреть ему в лицо.

«Как тебя зовут?»

Я представляюсь и следом быстро добавляю, что́ я такое есть. Всегда лучше сразу сообщать о своем статусе, иначе могут быть неприятности.

«Я знаю, кто ты». Шиломбрит пристально смотрит на меня.

Он спрашивает меня:

«Какая статья?»

«Срок большой?»

«Давно сидишь?»

«За что ты попал в гарем?»

Это стандартные вопросы при знакомстве. Даже последовательность редко меняется. И я покорно отвечаю на них.

Зачем он подошел? Что ему нужно?

Шиломбрит взглядом указывает на свой таз с грязным бельем.

«Ты это… калымишь, нет?»

«Нет», – отвечаю я.

Либеральное рабство. Еще одно иллюзорное право: право на отказ брать калымы. Проститутка с десятью пьяными дагестанцами тоже имеет право отказаться от анала, но лучше ей этого не делать.

Известно давно: закон как дышло…

Да, я могу отказаться стирать чужие вещи, но безнаказанно прикрываться правовыми законами местного кодекса я смогу лишь до тех пор, пока это не начнет причинять дискомфорт хозяевам рабских судеб. Старо как мир.

Я глуп. Я теряю контроль над голосом. Мой отказ звучит с ноткой вызова. Впрочем, стараниями таких вот славных ребят, как этот ухмыляющийся циклоп, нотка играется на сломанном рояле. Настолько, что в иных обстоятельствах Шиломбрит и не услышит ее.

Но не в этот раз.

Я новенький. Я еще и недели здесь не живу. Во мне может еще оставаться капля человеческого достоинства. Шиломбрит знает это. Знает, что я могу нахамить. Поэтому он прислушивается к каждому слову, присматривается к любому моему движению.

Продолжая улыбаться одними уголками губ, Шиломбрит говорит: «Проще будь». Он говорит: «Ты нюх потеряло, животное?» Ухмылка сходит с его лица. За несколько секунд он взвинтил себя до предела. Он кричит: «На кого зубы скалишь, ебло тупое!» – «Я ничего такого не сказал, я просто… просто…» – «Дыру захлопни!»

Пытаюсь анализировать: тазик по-прежнему в его руках. Значит, он не собирается меня бить. По крайней мере пока. С другой стороны, это мало что гарантирует. Я знаю подобных ему ублюдков. Я много таких повидал в тюрьме. И скольких еще увижу в лагере. От дружеских посиделок за праздничным столом до ссоры с поножовщиной может пройти не больше пары часов. Никакой прелюдии, никаких знаков, по которым можно предвидеть конфликт. Водка, три-четыре слова, рывок из-за стола, удар в лицо, удар ножом… Таких здесь в шутку называют «кухонный Рембо».

Руки, занятые тазом, и расслабленная поза еще не означают, что избиение отменяется. Хотя слишком уж незначителен мой проступок, чтобы наказывать меня физически. Может быть, пара унизительных пенделей. Но это пустяк. «Унизительных» – ничего не значащее для меня прилагательное. Пустой звук. Пинок ботинком по роже куда страшней, чем плевок в эту же рожу.

О, вы уверены в обратном? Я тоже был.

Нет. Ничего он мне не сделает. Главное – не давать ему шанса. Это несложно. Мне даже не нужно тушить гнев в своих глазах. Его там нет. Один только страх. Это липкое чувство не покидает меня ни днем ни ночью. Иногда страх утихает в часы относительного спокойствия, переходя в фазу хронической тревоги, но только лишь для того, чтобы аккумулироваться и снова парализовать мою волю.

Я не дам тебе повода, урод.

Шиломбрит замолкает. Он ждет. Ждет моей реакции.

Напрасно. Мы оба знаем, что я не позволю себе дерзости.

Его ненависть натужна. Искусственно взращена на совершенно непригодной для нее почве. Она тускнеет и быстро завядает.

«Пидар-р-р-эас нераспакованный», – растягивая слова, бросает мне Шиломбрит и возвращается под свой душ.

Глава 33

Дом Марины был одноэтажный, с двумя комнатами и кухней с большим окном, выходящим на участок.

Не выпуская женщину из поля зрения, Токарь осмотрел комнаты. Нужно было убедиться, что, кроме них троих, в доме никого больше не находилось. После чего он задернул шторы на всех окнах.

– Сюда иди, – он указал Марине на небольшую комнату с одноместной кроватью и старым телевизором. – Посидишь пока тут. Кто еще может прийти? Дети, муж?

– Я живу одна. Сын в городе. Муж умер.