80 сигарет

– Вот откуда? Откуда, спрашивается, у Марины может быть дорогой коньяк? Водка там, самогон или простенькое винишко, это я понимаю, но бутылка «Бисквита», – она хохотнула с веселым изумлением, – это просто чудо, я…

– Ты спятила, что ли?! – собрав последние силы, крикнул Токарь. Его вновь засасывало в черную бездну беспамятства. Он встряхнул головой, сплюнул сгусток бордовой пенящейся крови и обессиленно откинулся головой на печку.

Нина умолкла. Она смотрела на Токаря глазами обиженного ребенка, на которого накричали ни за что ни про что суровые родители.

– У тебя крышка поехала? – слабо сказал Токарь. – Я, блять, кровью истекаю. У меня в животе две пули. Я могу кишки свои пальцем потрогать. Что с тобой, твою мать?!

– Я просто подумала, что тебя это тоже обрадует, поднимет настроение, – она поджала губы, стараясь не разреветься от обиды, – ну и ладно, – плюхнулась на диван, щелкнула пультом от телевизора и, нахмурившись, принялась беспрерывно листать каналы.

Токарь не верил своим глазам.

– Ты че делаешь? Ты… ты собираешься смотреть телик?

В ответ Нина фыркнула:

– Я с тобой не разговариваю.

«Она не играет, – в полном изумлении понял Токарь, – она действительно не в себе!»

Страх комом застрял в его горле.

Смерти он не боялся. Он видел ее множество раз и сам бывал на волосок от костлявой. «Меня смерть поссать отпустила», – любил он повторять без всякой рисовки. Он прекрасно осознавал, что до глубоких морщин вряд ли дотянет с его-то биографией, и принимал этот факт с пренебрежительным спокойствием.

Умирать не хотелось. Хотелось жить. Но раз кости выпали таким образом… что ж, пусть так. И все же пробирал кожу мороз и волосы шевелились на его голове: перед ним была сумасшедшая.

Психов он много повидал. Не раз бывал свидетелем, как сходили с ума за считаные недели. Задавленные тюремным сроком, издевательствами, побоями и унижениями, слабаки частенько слетали с катушек. Их психика не выдерживала. Наблюдать за такими – сплошное удовольствие. Они развлекают своими полоумными историями и идиотскими поступками. Например, ищут в миске с жидкой кашей ключ от центральных ворот лагеря. Или накидывают на себя серое тюремное одеяло и становятся невидимыми.

В этот раз Токарю было совсем не до веселья.

Он снова попытался встать. На этот раз решил подняться на ноги во что бы то ни стало. Превозмогая чудовищную боль, оттолкнулся руками от пола. Вертел откликнулся на это моментально, сделав несколько оборотов, намотал на себя потроха Токаря, как спагетти на вилку. Кровь побежала вверх по пищеводу, к горлу, вырвалась через ноздри и рот. Токарь поперхнулся, закашлялся. В глазах помутнело. Комната поплыла, унося все безумие этой ночи за пределы его сознания.

«Ну и черт с ним со всем», – умиротворенно подумал он, уже не чувствуя ни боли, ни собственного тела – ничего, кроме желания поскорей погрузиться в безмятежную темноту.

Нина вскочила с дивана. Бросилась к Токарю.

– Ну что ты, что ты, милый! Боже! Тебе нельзя шевелиться, – она бережно усадила его на место. – Садись. Вот. Вот так. Ну зачем, глупый? Ты ведь можешь умереть.

– Могу, да, – подхватил Токарь. В нем промелькнула надежда. Сейчас Нина была прежней. Что, если ее безумие лишь привиделось ему? В его состоянии это вполне возможно. На ее глазах погибла Марина – невинная жертва разборок двух бандитов. И, конечно же, Нина теперь чертовски сердита на него, вот и устроила весь этот цирк с телевизором и прочим. Но теперь, когда она поняла, что Токарь действительно может умереть, она испугалась, опомнилась.

– Да-да, мне нельзя… вот умница. А теперь дай мне мой телефон. Дай мне его, – сказал Токарь слабеющим голосом.

– Тебе нельзя умирать, – не слушая его, бормотала девушка. – Не сейчас.

«Не сейчас», – гулким эхом прокатился в его голове Нинин голос. Зрачки закатились. Голова упала на грудь и все исчезло.

* * *

По лестнице четвертого барака на построение утренней поверки я спускаюсь последним. Это единственный отрезок времени и пространства, когда можно остаться абсолютно одному. Сорок ступеней тишины. Две минуты блаженного одиночества. Даже сидя над зловонным отверстием сортира, ты всегда находишься в компании других заключенных, справляющих нужду. Кабинок нет. Твоя голая жопа парит над унитазом на всеобщее обозрение. Твое право на личное пространство засунуто в эту жопу так глубоко, что его и не видать.

Меня не бьют. Больше не бьют. Синяки прошли. Срослись переломанные пальцы.

Когда человек унижен, растоптан, уничтожен как личность, когда достоинство его стерто в пыль и даже она развеяна по ветру, он все равно находит за что можно ухватиться, чтобы продолжать считать себя человеком.