9 1/2 рассказов для Дженнифер Лопес

Валериан: «У них две квартиры, обе в центре. Одну сдали грузину, аспиранту, за 300 баксов в месяц. И, заметь, как только грузин летит к себе в Тбилиси, они берут два рюкзака и полдня таскают пустые бутылки с балкона!.. Ладно. Покупает грузин письменный стол. «Я, — говорит, — вам его оставлю, когда кандидатом стану». А это когда еще станет? Летит грузин в Тбилиси. А они подгоняют фургон, грузят мебель вместе с письменным столом и везут все это в комиссионку. Понимаешь? У грузина денег много, ему понадобится — он еще купит!..»

Странно. Чем больше гадостей говорит Валериан, тем больше мне нравится Нинон. Как она слушает кого-то там, какие у нее при этом оживленные, внимательные, умные глаза! А почему ей не быть умной? Она инженер-экономист… Нет, нельзя мне влюбляться. Нельзя. Никак нельзя. У нас — семьи… Но как сладко щемит сердце! Как прекрасно, ослепительно ее лицо на том конце стола!..

Валериан: «Она с детства такая жадюга. Они в коммуналке жили, так она за соседкой кофе допивала. Допьет из чеплажечки, а потом воды добавит… А ты посмотри на мужика ее. Да, посмотри, посмотри! Это же святой человек… Прибегает она как-то к нам — разрывается от рыданий! Мы с женой водой на нее брызгаем — что случилось?.. Он, говорит, масло на хлеб намазал!.. Ну и что?.. Так вы бы видели, сколько он намазал!..»

Нет, не могу я с ним рядом сидеть. И уйти не могу из этого дома. Я снова иду на кухню.

«Откуда в людях столько злости? — думаю я. — А злословие? Что говорят о нас, как только мы выходим за порог? И ведь не со зла, нет. Не о чем говорить — позлословим. Чем гнуснее ложь, тем приятнее слушать. И того раздевают, кто вышел, и сами раздеваются своим злоязычием. Нет, не поверил я Валериану. И не поверю ни за что. Ведь как человек иногда нелогично поступает: значит, вы обо мне плохо думаете? А я сейчас нарочно буду вести себя хуже еще, чем вы думаете обо мне! И это сплошь и рядом. Потому что человек не любит судей и соглядатаев…»

— Наглая! — вдруг слышу я, и вижу Нинон (нет, не Нинон! Это Валериан называет ее так! Дженнифер назову я ее! Не меньше!). Она вбегает на кухню, глаза блестят от слез, грудь порывисто вздрагивает от сдерживаемых рыданий. — Шампанское… — говорит она. — Ваше! шампанское… Не может она, видите ли, пить это!.. А шампанское?.. Шампанское — конечно! Его все пьют! Почему бы шампанское не пить?..

Она никак не может успокоиться. Я в недоумении — какое шампанское? Почему? Кто эта — «наглая»? Как она по-детски страдает!.. Я пробую ее успокоить, приобнимаю за плечи — мы целуемся… Она целуется страстно, даже зло — мы выходим на лестничную клетку… В течение всего вечера… да, пользуясь любым случаем, — мы целуемся… Нас замечают, но как бы не замечают… Мне странно…

Когда мы с Валерианом выходим из подъезда (мы и не попрощались с нею так, быстро, все вместе стали уходить), голова моя совершенно ничего не соображает… Завтра, думаю я, надо встретить ее… утром… здесь, у подъезда… встану за теми тополями… она выйдет, и мы встретимся…

Я трогаю языком свои искусанные губы, а Валериан говорит:

— Вот жадюга, а? Не добрала подарком, так добрала натурой.

Мне надо бы ударить его по физиономии, но я лишь отстаю и иду в другую сторону, в очередной раз ничего не понимая в жизни.

— Я хочу ее сыграть, — сказала Дженнифер. — Я ее вижу.

КСД

В городе Свободном долго строили новый вокзал. Старый был деревянный, с вогнутой крышей, и странно видеть сейчас сверху, от площади Лазо, вместо привычной обвисшей бельевой веревки конька белый параллепипед.

Именно это пытался объяснить командированный Альберт своему попутчику по купе Кореноеву.

Альберт! Тебе сорок два года, а ты пытаешься все объяснить. Кому интересны твои рассуждения? Уж во всяком случае, не Кореноеву, у которого от твоей ностальгии изжога. Хотя ему не скучно. Он вместе с тобой смотрит вниз, на вокзал, двигает челюстью, как будто собирается плюнуть, на голове у него громадная черная шляпа, своей вогнутостью напоминающая Альберту старый вокзал…

Завод у Альберта никак не кончается. Наоборот. Брови вздернуты, глаза жадно хватают Вокзальную улицу, кинотеатр им. С. Г. Лазо на той стороне горбатой площади, пепельные апрельские деревья, родные дальневосточные фигуры людей — все это обваливается на двадцатилетней давности Вокзальную улицу и т. д.

— Тот вокзал был старикан, понимаешь? — говорит Альберт. Подслеповатый такой завхоз. А этот, гляди, набычился, руки упер в стол у-у!.. Если б ты знал, какие здесь КСД!

— Какие? — зевнув, говорит Кореноев. Он не любит, когда говорят загадками. КСД! Он сам любит говорить загадками. Этот длинный Альберт от Хабаровска прыгает перед ним на проволоке и хоть бы раз упал. Хоть раз! Но ничего. Не скучно.

— Вот! Посмотри! Посмотри, какая! — Альберт незаметно глазами указывает на приближающуюся КСД. Она в стеганой нейлоновой куртке, в джинсах, с подвитыми волосами до плеч, сероглазая, нежнопрофильная, какие на Кореноева и Альберта даже в доме отдыха, от скуки… Да что там говорить! Конечно, нет! Никогда уже!

— Какая? — снова зевает Кореноев в лицо Альберту.