9 1/2 weeks

этого нужна сильнее. На кровати две или

три подушки, специальный светильник. Почему он лишает себя такого удовольствия?

Я спрашиваю себя, что он подумал бы о моей спальне. Она, по крайней мере,

в два раза меньше. Я с двумя

подружками покрасила ее в нежно-персиковый цвет, эту краску я повсюду искала три

месяца. И оно того стоило. Что он

подумал бы о моем покрывале в цветочек (занавески, простыни и наволочки

подобраны в тон), о трех рваных греческих

одеялах, о безделушках, привезенных из путешествий, которые в огромном

количестве стоят повсюду - на туалетном

столике, на секретере, на книжных полках. Что бы он подумал о стопках писем,

журналов, книг, которые валяются по обеим

сторонам кровати, о трех пустых чашках из-под кофе, пепельницах, до краев

наполненных окурками, о грязном белье,

напиханном в наволочку в углу, об открытках с Аль Пачино и Джеком Никольсоном,

которые я засунула под раму зеркала

над столом, о фотографиях - с одной широко улыбаются мои родители, а на другой

снята я с четырехлетним двоюродным

братцем на Кони-Айленде. Уж не говоря о видах норвежских фьордов, присланном мне

одним приятелем, или

сицилийской часовни, которая привела меня в полное восхищение два года назад и

обложках Нью-Йоркера, которые я

отдала окантовать, и о картах всех стран, в которых я побывала (с городами,

обведенными красным кружком), и особенно о

самом любимом сувенире: заляпанном ресторанном меню, оправленном в красивую

серебряную раму. Это меню от

Люхова, первого нью-йоркского ресторана, куда ступила моя нога двенадцать лет

назад.

Спальня этого человека, - думаю я, - как-то уж слишком обычна для того,

чтобы я могла ее назвать действительно

обычной. Если отнестись к ней благожелательно, ее можно назвать строгой, а если

отнестись критически, то снобистской;

честно сказать, она скорее всего скучна. Во всяком случае, ничего "интимного" в

ней нет. Он что, не знает, что люди вешают

на стены? С его профессией он мог бы легко позволить себе купить несколько

красивых репродукций; а за те деньги,

которых, должно быть, стоила ему ужасная картина в гостиной, он мог бы покрыть

все стены сусальным золотом.

Голоса мужчин теперь звучат громче. Уже почти девять часов.

Я встаю, подхожу к комоду; на его ящиках медные ручки, а на дереве

вырезаны завитушки. Рядом стоит длинный

узкий стол в стиле Парсон, а на нем лампа, в точности такая, что стоит у

кровати, и стопки профессиональных журналов.

Потом шкаф. Очень большой, двустворчатый. Правая створка скрипит, когда я ее

отворяю. Я застываю на месте, затаив

дыхание. Голос гостя стал почти жалобным. Его же голос по-прежнему тих, но

тверд. Я сама себе кажусь не в меру

любопытной девчонкой, да так оно и есть.

В шкафу над вешалкой два больших отделения. В верхнем, насколько я могу

видеть, лежат кожаные чемоданы;

довольно потрепанные, чехол от кинокамеры, лыжные ботинки и три черные

поливиниловые папки, на которых его рукой

написано: Налоги. В нижнем отделении лежат пять свитеров: два темно-синих, один

черный, один белый и один

коричневый; четыре стопки рубашек, все голубые, бледно-розовые и белые.

"Раз в год я звоню, - скажет он мне позже, - к Брукс Бразерс. Они

присылают мне рубашки, и мне не приходится

туда идти. Я ненавижу ходить по магазинам".

Когда рубашка пачкается, он кладет ее в другую стопку, а человек из

китайской прачечной, которому он их отдает,

присылает их ему в пакете выстиранными и выглаженными. Когда на рубашке

появляется пятно, которое нельзя вывести,

он ее выбрасывает. Рядом с рубашками лежат две теннисных ракетки, ручки которых

длиннее, чем полки, шесть белых

теннисок и пять пар теннисных шорт (он играет по вторникам с 12.30 до 2.30, по

четвергам с 12.15 до 2, в воскресенье с 3 до

5 часов весь год, как я узнаю позже. Ракетки он носит в футляре, а спортивную

одежду - в мешке из крафта). В том же

отделении около правой стенки - десять наволочек стопкой, а рядом - простыни.

Не считая того костюма, что сейчас на нем - а еще какие-то, возможно, в

чистке, - у него их девять. Три - темно-

серый, синий в полоску и из серого твида, все с жилетами и одного покроя -

новые. Три других - из белого льна, из серой

фланели, и из сине-белой шотландки - тоже почти новые (два из них с жилетами).

Что еще? Серый плащ и темно-серое

шерстяное пальто, которым, должно быть, года два. Смокинг (этому уже четыре

года, скажет он мне). Я никогда его в нем

не увижу. В один прекрасный день он мне расскажет, что он уже одиннадцать лет

шьет костюмы у одного и того же

портного в Литл Итали, а последние ни разу не примерял; он чрезвычайно рад тому,

что сумел убедить портного этого не

делать.

"Я вдруг подумал: а зачем? Это так обременительно. Вес мой не менялся с

университетских времен, и я уже давно

не расту".

Когда костюм начинает снашиваться, он отдает его китайцу, который

занимается его бельем (всем, кроме сухой

чистки).

"Но ведь он меньше тебя, - скажу я ему однажды, когда он соберется

отдавать тому свой серый плащ. - Что он

делает с твоими костюмами?"

"Понятия не имею. Никогда не спрашивал. Он всегда соглашается".

У него две пары темно-синих лыжных брюк и старые брюки цвета хаки, все в

пятнах.