9 часов над Атлантикой

– Мы ей сказали, что он врач. Ситуация безвыходная! Моник хлопнулась в обморок, Стюарт слишком молод, остальные все заняты в салоне. Он единственный, кто может помочь!

– Я тоже могу помочь! – спешу её заверить.

– Это чем же? – напирает грудью Клэр, выталкивая к двери.

– По выходным я волотёрствую в хосписе! – почти выкрикиваю. – У меня больше опыта, чем у вас обоих вместе взятых!

После слова «хоспис» из роженицы вырывает даже не крик, а истошный вопль. Такой едкий и токсичный звук, от которого всем присутствующим и даже мне становится не по себе.

– Лея! Прошу тебя: выйди! – уже истерически толкает меня Клэр.

– А чего это она так странно орёт у вас? – спрашиваю.

– Боится, – отзывается, наконец, «врач». – Клэр, ты мне нужна – следи за схватками. Пусть Лея останется.

Бывшая одноклассница слушается его так, словно он командир этого самолёта. Я подхожу ближе.

У роженицы на лбу испарина, к нему прилипли волосы, а золотые подвески её замысловатых серёжек к мокрой довольно пухлой шее. И я не сразу её узнаю, потому что на ней нет платка – это же мама Гаданфара! Она прижимает ладони к согнуты коленям и время от времени протяжно воет.

– Может, вам помочь… я не знаю, воды тёплой добыть? Одеяло? Что бывает нужно в таких случаях?

– У нас всё есть, и даже инструменты – Клэр кивает на раскрытый чемоданчик с зажимами. – Надеть перчатки, там есть.

– Обалдеть! А вы подготовлены! – не могу сдержать удивления.

– Такие ситуации случаются на борту, стюардессы проходят инструктаж. Но в моей практике подобное впервые, – теперь Клэр говорит со мной вполне спокойно, хотя мама Гаданфара продолжает довольно жутко выть. Только теперь я замечаю, что она ещё и трясётся. Меня тоже начинает потряхивать.

– Лея, – Лео заглядывает мне в глаза. – Поговори с ней.

Я не сразу понимаю, чего он хочет.

– Она боится рожать в самолёте, а роды стремительные. Это либо произойдёт здесь, либо… произойдёт здесь. У неё истерика, Лея, – его взгляд так пронзителен, что до меня доходит.

– Хорошо, – говорю.

Сажусь рядом:

– Как тебя зовут? – громко спрашиваю у женщины.

Никакой реакции.

– Как твоё имя? – делаю это ещё громче.

Но вместо ответа получаю вопль. Смотрю на Лео, пожимаю плечами, мол, «я попыталась». Он кивает в ответ «хорошо». Но судя по тому, как его же зубы прикусывают его губы, ничего хорошего.

– Ты правда помогаешь в хосписе? – вдруг спрашивает меня.

– А что тебя удивляет?

– Единицы способны на такой шаг.

– Хоспис, Лео, это не только обитель боли (кстати, сейчас умирающие её практически не испытывают), но и кладезь историй. Люди перед смертью очень искренни и очень откровенны. Им не просто хочется поделиться, им важно оставить свой след в чьей-то памяти.

Он смотрит на меня странно внимательным взглядом, будто открывает заново. Снова присматривается.

– А вот ты знал, например, что в основе современного хосписного движения лежит великая история любви?

– Нет.

Наша роженица снова начинает выть, но на этот раз потише – похоже, в пол уха, но слушает – тоже интересно.

– И я никогда не слышала, – отзывается Клэр. – Расскажи!

– В общем, в начале прошлого века жила была себе девушка по имени Сисели Сондерс. Была она родом из семьи преуспевающего торговца недвижимостью, и хотя отец ультимативно желал дочери Оксфордского образования в области экономической науки, Сисели правдами и неправдами всё-таки выучилась на социального медработника, а позднее получила диплом врача. Влюбилась она впервые аж в тридцать лет в своего пациента, звали его Дэвид Тасма. У Дэвида был неоперабельный рак лёгких. Сисели не только ухаживала за ним, но и всячески старалась сделать его последние месяцы жизни наполненными смыслом. Они много беседовали о том, как можно этого добиться – так родилась философия современного хосписа – «Хоспис – не дом смерти. Это достойная жизнь до конца». Они даже составили проект и схему первого в мире современного хосписа, а Дэвид завещал свои 500 фунтов на его строительство. Он не очень верил в то, что Сисели когда-нибудь воплотит все эти планы в реальность и называл её фантазёркой. Также он в шутку попросил: «Сделаешь там окно. Чтобы я мог видеть, всё ли у тебя получается так, как мы задумали». И она всё сделала: годы спустя построила хоспис с окном «для Дэвида». А ещё совершила переворот в хосписной философии, связанный с дозированием морфия: не по требованию, а по часам. Именно благодаря ей боль была практически уничтожена. И это она придумала главный принцип хосписа: «Забота об умирающем невозможна без любви…»

И тут мой рассказ прерывает звонкий вопль.

– Минута тридцать, – докладывает Клэр.

– Уже скоро, – Лео поднимается, доходит до двери и сразу возвращается обратно. Когда опускается на колени, я замечаю, что на левом ему тяжело стоять, и он упирает его в скрученный валиком плед. – Я переживаю, что она зажмёт его, – говорит мне шёпотом.

– Что значит, зажмёт?

– Ей нужно будет тужиться в конце. Эта истерика может ей помешать, и если головка ребёнка останется в родовых путях слишком надолго, он задохнётся. Мы пытались её успокоить, вроде получалось, но чем ближе к родам, тем сильнее паника.