99 имен Серебряного века

Погасли пламенные похороны
Поэта, спящего в мечте…
Да озарится имя Фофанова
В земной пустыне и тщете!..

Не озарилось. Фофанов так и остался в тени Серебряного века, более поэтом XIX века, нежели XX.

Звезды ясные, звезды прекрасные
Нашептали цветам сказки чудные;
Лепестки улыбнулись атласные,
Задрожали листы изумрудные…

Слишком все просто и слишком однозначно, без подтекста и второго плана. Серебристы писали иначе. И поэтому Фофанов разошелся с литературными искусниками и аристократами, считая, что они «разрушают» дело Пушкина своим кривляньем.

Прочь, князья уродства,
Душен ваш бесчувственный огонь… —

писал Фофанов в стихотворении «Декадентам».

Константин Фофанов родился в семье мелкого купца, достаточного образования не получил. Рано увлекшись чтением, пристрастился к поэзии и в 13-летнем возрасте начал писать стихи, чему не находил сочувствия в семье. Порвал с родными и ушел из дома, став поэтом-профессионалом. Впервые его стихи «Из библейских мотивов» появились в газете «Русский еврей» от 8 июля 1881 года. С этого момента начал печататься регулярно. В 1887 году вышла первая книга стихотворений, на которую откликнулся Чехов в письме к Григоровичу: «Из поэтов начинает выделяться Фофанов. Он действительно талантлив».

Первая книга стихов Фофанова выдвигалась даже на соискание Пушкинской премии. В 1889 году вышла вторая книга, в 1892 году — третья «Тени и тайны», лучшая из всех фофановских книг. Последующие сборники («Иллюзии», «После Голгофы») были значительно слабее в художественном отношении. Как отмечал Брюсов, «прекрасные стихотворения у Фофанова чередуются с совершенно ничтожными».

Разбирая творчество Фофанова, Игорь Северянин писал: «Творчество Фофанова полярно: с одной стороны, жалкая посредственность, с другой — талант, граничащий с гением:

Скорей в постелю, поэтесса…

и:

Я сердце свое захотел обмануть,
А сердце меня обмануло… —

написано одним и тем же автором! Этому поверить трудно, однако это так…» И далее Северянин упрекает Фофанова в «вопиющей небрежности, необдуманной наскорости». Но всю эту недоработанность Северянин прощает Фофанову за его удивительную талантливость, за особую пленительность строк, таких, как эти:

Быть может, тебя навестить я приду
Усталой признательной тенью
Весною, когда в монастырском саду
Запахнет миндальной сиренью?

Или других строк:

Едва-едва забрезжило весной,
Навстречу вешних дней мы выставили рамы,
В соседней комнате несмелою рукой
Моя сестра разучивала гаммы.
Духами веяло с подержанных страниц, —
И усики свинцово-серой пыли
В лучах заката реяли и плыли,
Как бледный рой усталых танцовщиц…

Фофанов жил как бы в «двух мирах», о чем он недвусмысленно признавался:

Блуждая в мире лжи и прозы,
Люблю я тайны божества:
И гармонические грезы,
И музыкальные слова.
Люблю, устав от дум заботы,
От пыток будничных минут,
Уйти в лазоревые гроты
Моих фантазий и причуд…

А пока Фофанов старался укрыться в «лазоревом гроте» —

Столица бредила в чаду своей тоски,
Гоняясь за куплей и продажей;
Общественных карет болтливые звонки
Мешались с лязгом экипажей…

И эти жуткие автомобили — порождение грохочущей цивилизации —

Мелькают, как птицы, моторы
И пыль по дороге кружат,
И слепнут прохожего взоры,
И кажется, камни дрожат…

Представьте, в каком ужасе пребывал Фофанов, этот человек природы, а отнюдь не городской жизни, как ему было неуютно, тоскливо, противно:

Мы при свечах болтали долго
О том, что мир порабощен
Кошмаром мелочного торга,
Что чудных снов не видит он…

А Фофанову хотелось иного — сна наяву: