В свою очередь Короленко написал несколько писем Луначарскому и пытался объяснить ему свою позицию неприятия «диктатуры штыка». «Вы ввели свой коммунизм в казарму…» — писал Короленко и выразил уверенность, что «рабочая Европа не пойдет вашим путем, а Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путем в полном одиночестве».
Короленко постоянно выражал протест, доказывал, спорил, гневался по поводу того, что творилось вокруг, но все это, естественно, не меняло положения вещей. Коллега Короленко по редакции «Русского богатства» Аркадий Горнфельд отметил, что «он — как говорил Ницше о Тэне — читает проповеди землетрясению».
Увы, это так. Старая истина: нет пророков в своем отечестве, хотя именно Владимир Короленко высказал горькое и пророческое наблюдение: «Мы, как государство, консервативны только в зле. Чуть забрезжит что-то новое, получше, гуманнее, справедливее, и тотчас гаснет. Приходит „новый курс“ и отбрасывает нас к Иоанну Грозному…» (1911).
«Сильная власть» никогда не была в России властью закона, права и справедливости, а всегда торжеством насилия и бессудностью всея Руси. Это, конечно, «удобно» для правителей, но гибельно для страны, много раз повторял Короленко, предвидя ту катастрофу, к которой фатально приближался государственный корабль России. Как провидец, он предвидел будущие многие беды и несчастия. Но до большой крови Короленко не дожил.
В 1921 году тяжело больному 67-летнему Короленко был предоставлен специальный вагон-салон для поездки за границу на лечение вместе с семьей, однако писатель отказался, воспринимая это как подачку власти. Хоронила его сорокатысячная толпа, в которой были представители всех слоев — и рабочие, и интеллигенция, и духовенство… Когда процессия проходила мимо тюрьмы, заключенные пропели «Вечную память».
Как писал Айхенвальд: «Залитая кровью и слезами, достигшая пределов человеческой несчастности, Россия, среди многих и многого, лишилась недавно и Короленко. В мире других смертей потонула его смерть…»
В 80-х годах XIX века Всеволод Гаршин сказал о Короленко: «Это еще одна розовая полоска на небе».
И вот — «розовая полоска» погасла…
КРУЧЕНЫХ
Алексей Елисеевич
Советский поэт Николай Старшинов снисходительно писал:
Андрей Вознесенский о Крученых написал по-своему: «В свое время он был Рембо российского футуризма. Создатель заумного языка, автор „дыр бул щыл“, он внезапно бросил писать вообще, не сумев или не желая приспособиться к наступившей поре классицизма. Когда-то и Рембо в том же возрасте так же вдруг бросил поэзию и стал торговцем. У Крученых были строки:
Образования он был отменного, страницами мог говорить из Гоголя, этого заповедного кладезя футуристов… Сероглазый принц… утренний рожок российского футуризма — Алексей Елисеевич Крученых. Он продал всех и вся, свою жизнь, друзей, стал воришкой, спекулянтом. Но одного он не продал — своей ноты в поэзии. Он просто перестал писать. Поэзия дружила лишь с его юной порой. С ней одной он остался чист и честен. Жил он на Кировской в маленькой кладовке…»
Оставим на совести Вознесенского наветы «воришка» и «спекулянт», возможно, это всего лишь поэтическое преувеличение. А вообще частная жизнь — это одно, а творчество — это нечто иное. Детали быта мало кого интересуют, а вот бытие…
Великий заумник, дикая роза футуризма, «футуристический иезуит слова» (Маяковский), «легкомысленный максималист» (Б. Лившиц), бука русской поэзии, радикал из радикалов, маргинал из маргиналов, — как только не называли Алексея Крученых, — он появился на свет в бедной крестьянской семье. Отец — выходец из Сибири, мать — полячка. Учился сначала в Херсоне, а потом в Одессе. Окончив художественное училище, получил диплом учителя графических искусств, что позволило ему в дальнейшем самому оформлять свои книги. Он набирал их разными шрифтами, а то вырисовывал литографическим карандашом, располагая слова так, что, кажется, они сошли с ума: слова изгибаются, кувыркаются, запрыгивают друг на друга, что вполне соответствовало зауми слов. Живя в Херсоне, Крученых издал два альбома «Весь Херсон. В карикатурах, шаржах и портретах», по его словам, «сильно взбаламутивших… скучноватую родину».