999. Последний хранитель

Джованни протиснулся вперед, перевесился через парапет и в конце крутого откоса, спускавшегося к пристани, увидел три готовых костра. В Риме, в день Пасхи! Под издевательские крики толпы женщин выволокли из повозки и на плечах потащили к кострам. Подошел священник и указал на них крестом:

— Глядите! Дочери греха сейчас понесут заслуженную кару.

— Но что они сделали, скажите ради Бога? И потом, сегодня же…

— Молчи, не богохульствуй. Сразу видно, что ты иностранец. Ты что, не понимаешь? Это ведьмы. Они целовали зад сатаны!

Священник орал все громче, и его слова отдавались в ушах людей.

— Сейчас они отправятся в адское пламя и там утолят свою похоть! Горе вам, грешники! Опустите глаза! И благодарите нашего Папу за то, что он повелел закрыть им головы капюшонами! Их взгляд мог бы испепелить вас! На колени все, и ты тоже, иностранец! А сейчас все вы принесете пожертвования во искупление своих грехов, иначе будете расценены как сообщники этих злодеек!

Джованни пришлось вместе со всеми опуститься на колени и дожидаться, пока священник соберет дань. Раньше уйти он не мог. Когда они со служанкой уже шли по направлению к Борго, их настиг запах горелого мяса.

Он оставил служанку возле церкви Сассии, попросив ее никуда не уходить с широких ступеней перед входом. В нефе толпился народ, и Джованни пытался пройти через абсиды правых капелл. Ему самому надо было найти ее в толпе, потому что она могла не узнать его в новом облике, с черными волосами и бородой. Ища ее глазами, Пико спрашивал себя, изменится ли отношение Маргериты к нему, когда она увидит совсем не того человека, но сразу отогнал эту абсурдную мысль.

Время шло. Люди опускались на колени перед статуей Христа, дожидаясь причастия. Джованни застыл, подумав, что преломление хлеба и вкушение вина, обряд, призванный сделать людей братьями, превратился в акт ужасного жертвоприношения. Никакая мать не позволила бы пожрать свое дитя. На это способен только Бог военных отрядов, боев и Апокалипсиса. Тут он увидел, как священник благословляет пасхальные яйца, и улыбнулся. Это действо явно принадлежало только Матери. Со времен самых первых религиозных обрядов оно всегда представляло собой праздник плодородия и обновления природы.

Месса подходила к концу, и Джованни чувствовал себя потерянно. Народ начал расходиться, и он неосторожно встал в дверях, оглядывая каждую женщину. Ему на плечо легла чья-то рука, и он вздрогнул.

— Я не мог позволить тебе пойти одному. Я знаю, где она.

— Она жива?.. Что с ней?

— Жива, но известия о ней тебе не понравятся.

* * *

Двое мужчин шли за старой служанкой, которая брела медленно, перебирая четки.

— Я сегодня вышел пораньше и отправился в дом к Мариотто Медичи.

— Но зачем? Тебя ведь могли узнать.

— Там никто меня не знает, и потом, у них работает мой старый друг. Прости, Джованни, но я не мог поверить тому письму.

— Ну и?.. Что тебе удалось выяснить?

— В начале этого месяца Маргериту — неизвестно, с согласия или насильно, — увезли в монастырь Святого Сикста, монахини которого чтят святого Доминика. Мне сообщили, что ее увезли очень ранним утром, скорее всего, чтобы никто не увидел.

Джованни молчал, глядя в землю.

— Думаю, теперь вам встречаться будет трудно и очень опасно.

Граф Мирандола дал ему договорить. Он был погружен в свои мысли и едва расслышал последние слова Ферруччо.

— Письмо я получил в конце марта, значит, Маргерита писала его, еще будучи дома. Боже мой, Ферруччо!

Мимо неспешной рысью проехал отряд конников, наблюдавших за прохожими. За ними с криками бежала стайка оборванных ребятишек. Народ расступался, давая солдатам дорогу. Все понимали, что у каждого есть что скрывать от Божьих глаз, на худой конец — от людских. Под взглядами папских гвардейцев все боялись, что их вина выйдет наружу, обозначится на лице.

— Джованни, но ведь не хочешь же ты…

— Должен, Ферруччо, и прошу тебя мне помочь. Я должен ее увидеть. Может быть, я еще могу спасти ее и увезти с собой. Сколько денег у нас осталось?

— Капитан тюремщиков стоил нам двести золотых флоринов. Он запросил триста, но я не хотел переплачивать.

— Значит, еще кое-что осталось и ехать за деньгами не надо. Можно попробовать. Сколько стоит аббатиса, Ферруччо?

— Не знаю. Мне каждый день приходится подкупать мужчин, в крайнем случае знатных дам, но монахинь… — Ферруччо помотал головой. — Конечно, за двести флоринов аббатиса устроит тебе свидание с любой послушницей на твой выбор.

— Я тоже так думаю, — хлопнул его по плечу Пико.

— Странный ты, Джованни. Когда говоришь о философии, кажется, у тебя за плечами тысячелетние знания. Но как только речь заходит о Маргерите, рассуждаешь, как студент, который таскается за каждой юбкой, не заботясь о том, молода или беззуба ее хозяйка.

— Без страсти я не открыл бы ни божественного начала, ни любви, Ферруччо. Страсть — ветер, что надувает паруса разума, не дает им обвисать. А потом оставляет нас посреди моря качаться на волнах без всякой надежды.

— Ну вот, ты опять стал философом. Скажи, друг мой, чего ты хочешь от меня.