А. Блок. Его предшественники и современники

осмысляется Блоком в «Снежной маске» как «второе крещенье», как

приобщение к людским делам, помыслам и отношениям, и поэтому не может

быть даже вопроса о толковании самих этих «стихий» как мистико-религиозной

схемы, — это нечто противоположное догмам:

И, в новый мир вступая, знаю,

Что люди есть, и есть дела,

Что путь открыт наверно к раю

Всем, кто идет путями зла.

(«Второе крещенье», 3 января 1907)

Преданность лирического «я» «стихиям», полное его поглощение ими трагично:

персонаж ради этих новых «стихийных» связей готов к гибели, она его страшит

менее, чем догматические обобщения, мистические сводки и синтезы:

Но посмотри, как сердце радо!

Заграждена снегами твердь.

Весны не будет, и не надо:

Крещеньем третьим будет — Смерть.

Мистический оптимизм евщины чужд «Снежной маске». «Снежная маска»

именно в своей односторонности, крайностях, трагическом «бесовстве», если

угодно (разумеется, выражение это здесь вполне условно), представляет собой

один из важнейших узлов эволюции Блока от «Нечаянной Радости» и далее, к

поискам обобщающих образов, выражающих, по Блоку, национальную жизнь в

ее «стихийных» основах. Поэтому есть свой особый смысл в том факте, что,

предприняв в 10-е годы первое издание своей трилогии лирики, третью часть

этой трилогии, носящую здесь название «Снежной ночи», Блок открывает

«Снежной маской». Это значит, что Блок именно в «Снежной маске»

усматривает зерно будущего развития. В непосредственном же движении самой

поэзии Блока тех лет именно из узлового пункта «Снежной маски» вырастает

литература. Л., Мысль, 1925, с. 21.

126 Там же, с. 20.

женский лирический образ-характер, особенно отчетливо реализующийся в

цикле «Заклятие огнем и мраком».

Еще в преддверии «Снежной маски» начинают проступать в лирике Блока

черты театрализованного образа-персонажа, характернейшей чертой которого

должна быть «массовидность», способность представлять собой и

одновременно зажигать, вести за собой «толпу». «Комета», «стихия» выходит

на сцену, и сцена в этом случае определяет и способность «героини» зажигаться

«музыкой стихии», и вести за собой, зажигать толпу:

Живым огнем разъединило

Нас рампы светлое кольцо,

И музыка преобразила

И обожгла твое лицо.

И вот — опять сияют свечи,

Душа одна, душа слепа.

Твои блистательные плечи,

Тобою пьяная толпа.

(«Я был смущенный и веселый…», декабрь 1906)

Театральный облик присущ и героине цикла «Заклятие огнем и мраком», и

шире — явственно единому персонажу, проходящему через весь раздел

«Фаина» окончательной редакции блоковского второго тома. Особенностью

этого персонажа является то, что здесь как бы несколько меняющихся в разных

ситуациях «масок»; образ по-своему настолько целен, что читатель не замечает

или, скорее, не фиксирует своего внимания на сменах, не ощущает разрыва

между этими перевоплощениями. Реально разрывы в образе есть, но читателем

эти «маски» воспринимаются как разные грани одной темы, несколько по-

разному проявляющие одну общую суть.

Героиня прежде всего «вольна», стихийна. В отличие от «Снежной маски»,

где стихийность в своем крайнем выражении как бы стирает личности, героиня

в данном случае вполне определенна: стихийность определилась как

«вольность». Одна из ее ролей или масок выступает в ситуациях городской

жизни. Здесь «вольная дева» появляется с черным шлейфом, не всегда свободно

сочетающимся с конкретной обстановкой, эмоционально же — это коллизии с

городским героем, особый поворот давних у Блока внутренних драм такого

типа:

Как ветер, ты целуешь жадно,

Как осень, шлейфом шелестя,

Храня в темнице безотрадной

Меня, как бедное дитя…

Рабом безумным и покорным

До времени таюсь и жду

Под этим взором, слишком черным,

В моем пылающем бреду.

(«Перехожу от казни к казни…», октябрь 1907)

«Пылающий бред» тут привязывает лирическое «я» к «ней», делает его

узником, рабом прежде всего потому, что у «нее» — воля, за ее фигурой какие-

то огромные жизненные просторы, которых нет в его бедной, расчерченной

городской жизни:

Там воля всех вольнее воль

Не приневолит вольного,

И болей всех больнее боль

Вернет с пути окольного!

(«По улицам метель метет…», октябрь 1907)

Глубины этих жизненных пространств могут быть и темными,

убийственными, — но они чужды ограничений и потому притягательны;

драматизм переживаний и судьбы героя, самая боль тут — от приобщения к

наиболее широким, «стихийным» возможностям жизни.

Чрезвычайно существенный, очевидно даже главный, аспект образа

героини — в том, что она выступает в ряде ситуаций как человек социальных

низов, деревенская баба-солдатка: конечно, должен измениться и мужской

персонаж, — при этом ясно по всей театральной условности «смены масок»,

что речь идет в каком-то обобщающем смысле о тех же сущностных

столкновениях, соотношениях лиц как закономерных проявлениях судьбы

русского человека. Все «облики» героев вполне правдивы и органично

существуют не только в цепи цикла, но и шире — в связях целого раздела.