А. Блок. Его предшественники и современники

Театрализация персонажа здесь осуществляется в ином направлении, чем у

Блока, «мировые просторы» непосредственно в стих не включаются, но в

границах конкретности сильно возрастает по сравнению с Анненским

непосредственная жизненная активность персонажа — настолько сильно, что

изображаемое граничит с ситуацией мелодрамы. В самом основном опять-таки

тут из опыта поэтических соседей больше всего идет от Блока. Ахматова не

живет в безвоздушном пространстве: кажется отчасти парадоксальным, что

мастер острого психологического рисунка в стихе выступает в завершение

своей дореволюционной поэтической биографии в качестве поэта классической

интонации в сборнике «Белая стая» (1917). Однако классичность тут

выражается не только в превращении любовного монолога в александрийский

стих, как бы во фрагмент расиновской трагедии, прочитанной и

прочувствованной через русских поэтов 20-х годов XIX века, — она

сказывается и в появлении гражданской темы. Большая активность персонажа,

большая его драматизованность по сравнению с Анненским — содержательное

качество, немыслимое без Блока. Следовательно, и «классичность» Ахматовой

невозможна без Блока. Понятно, что в гражданской теме у Ахматовой

социальное начало открыто вырывается из подтекста на первый план стиха.

Примечательность дальнейшей поэтической биографии Ахматовой в том, что ее

все больше и больше влечет к историческим темам и что историей в конечном

счете открыто проникаются и обычные «психологические» ситуации

Ахматовой, тем самым переосмысляясь и переходя в новое художественное

качество.

Художественно воплощенная Блоком трансформация лирического «я» в

стихе — наиболее острое и законченное выражение тенденции, присущей

эпохе. Любопытным проявлением этой тенденции является специфическое для

лирики эпохи выделение женского поэтического голоса, с особым

подчеркиванием именно «женских» качеств персонажа как особых,

характерных красок лирического «я». Это присуще поэзии той же Ахматовой; у

ее современницы Цветаевой эти краски обостряются до предела. Моментами

при чтении ранних стихов Цветаевой возникает ощущение, что тут как бы из

блоковской «вереницы душ» вырывается один из персонажей и разрабатывается

с особо обостренным выражением «стихийных» черт. Я нисколько не

собираюсь в данном случае отрицать индивидуальное своеобразие, присущее

поэзии Цветаевой, — важно, однако, даже за столь резко, иногда причудливо

выраженной своеобычностью видеть и общие особенности времени, общую

линию развития русской поэзии, для которой столь важны открытия Блока.

Цветаева иногда даже демонстративно, с вызывающей прямолинейностью,

столь ей свойственной, подчеркивает свое стремление изобразить «народный»

женский характер:

Привычные к степям — глаза,

Привычные к слезам — глаза,

Зеленые — соленые —

Крестьянские глаза!

(«Глаза», 1918)

Но так как опять-таки этот подчеркнуто «стихийный» лирический характер

берется часто без широких, разнообразных связей и отношений, без общей

перспективной линии, к которой разными путями пробивается Блок, а напротив,

в нем, опять-таки вызывающе, как и все у Цветаевой, усиленно

демонстрируются «изначальные», «естественные» свойства, то в итоге

эмоционально-яркий, по-своему чрезвычайно непосредственный и страстный

характер оказывается часто в ситуациях односторонних, замкнутых в себе, а

иногда и лишенных больших жизненных просторов. «Естественная»

страстность характера, его драматическая противоречивость или даже

трагическая напряженность обнаруживает нужду в условных, подчас книжных

обстоятельствах лирического сюжета:

Тяжело ступаешь и трудно пьешь,

И торопится от тебя прохожий.

Не в таких ли пальцах садовый нож

Зажимал Рогожин?

(«Не сегодня — завтра растает снег…», 1916,

сб. «Версты», 1)

Все в поэзии Цветаевой как бы соткано из контрастов, противоречий.

Вот — контраст между «естественностью» и «книжностью». «Естественность»

должна подчеркнуть отстранение широких общественных связей, исторической

перспективы. Персонаж у Цветаевой действительно обладает огромной

эмоциональной силой. Из всех поэтов «блоковской школы» Цветаева наиболее

органически наделена «стихийностью», взрывной силой поэтического

темперамента. Получается часто так, что перспектива движения истории у

большого поэта не столько исчезает, сколько стремится войти в персонаж, как

бы «обжиться» в нем. В таком случае книжная условность становится не

столько напоминанием готовых образцов, сколько особым способом большого

поэтического обобщения. Если, скажем, Цветаева «стилизует» свой персонаж

«под» прозу Лескова или Достоевского, то в итоге возникает не «стилизация»,

но раскрытие некоторых черт национального женского характера. «Книжность»

становится средством расширения возможностей поэтического образа.

«Жизненность» Цветаева противопоставляет «условности» общественных

отношений. А выражает Цветаева этот контраст между «жизненностью» и

«условностью» только через доведенную до предела обобщенность, только

через персонаж почти театрального плана. Редкая актриса может так «жизненно