А. Блок. Его предшественники и современники

условиях старой России человека, как бы концентрирующего в себе все

отрицательные духовные стороны этого «стихийного» социального процесса:

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

Сила этого потрясающего образа состоит именно в том, что в лирику (именно в

лирику!) вторгается небывалая для нее по социальной резкости конкретность.

Она возможна здесь только потому, что категория лирического сознания

особого порядка — трагический скепсис — направлена на явление, обычно у

Блока освещаемое лирически, — «стихийную естественность». В концовке

выявляется лирическая природа всего построения:

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне…

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

Едва ли кому придет в голову отождествлять появляющийся здесь образ-

персонаж с тем лирическим «я», в восприятии которого возникает этот

уродливый образ. Там же, где у зрелого Блока речь идет явно от лица самого

лирического «я», духовное содержание этого «я» дается в открытых и явных

связях с историческим движением страны:

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть.

(«Рожденные в года глухие…», 1914)

Но здесь же находит себе прямое историческое объяснение «роковая пустота»

трагического скепсиса: он тоже восходит к общим закономерностям времени,

лишающего возможностей социальной активности даже людей, прямо и честно

глядящих в лицо противоречиям эпохи, если эти люди несут на себе груз

непреодоленных воздействий старого общества:

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье, —

Те, кто достойней, боже, боже,

Да узрят царствие твое!

Из всего этого должно быть ясно, как мало оснований для однозначного

отождествления трагического скепсиса, выраженного в стихотворении «Ночь,

улица, фонарь, аптека…», с целостной концепцией третьего тома. Ограничивать

широкую и сложную концепцию только одним этим стихотворением, видеть в

нем своего рода программное выражение всего мировоззрения Блока — просто

неверно.

Но именно так — как своего рода поэтическую программу всей творческой

жизни Блока — истолковывал стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

один из главных теоретиков акмеизма Г. Адамович, утверждавший, что Блок

только… «притворяется человеком, любовь которого “и жжет и губит”, который

может проповедовать и учить, негодовать и спорить…», на деле же, по

Г. Адамовичу, вершиной его искусства являются именно образы стихотворения

«Ночь, улица, фонарь, аптека…», обобщенно и полностью выражающие

реальное поэтическое мировоззрение самого Блока. Далее Адамович спорил с

Блоком: «Но ведь никаким искусством и никакой поэзией не внушить людям,

что аптека есть только грандиозный символ бессмыслия жизни, а не нужное им

учреждение, что этот мир, такой разнообразный и прекрасный, есть всего лишь

огромная тюрьма»217. Спор этот — спор с мнимым противником; для Блока все

это стихотворение не есть «грандиозный символ бессмыслия жизни», однако

таким возражениям присуща и своя логика: с попытками снять вообще

противоречивость восприятия жизни человеком «страшного мира» Блок

никогда не согласился бы, и его трагический жизнеутверждающий пафос

строится совсем на иных основах.

В изображении Г. Адамовича Блок больше похож на Вл. Ходасевича, чем на

себя самого. Элементы трагического скепсиса, связанные с анализом

«нормальной» буржуазной личности, действительно составляют неотъемлемую

принадлежность такого анализа, но превратиться в исчерпывающую,

всеохватывающую картину мира они не могут у Блока даже в «Ночных часах»,

217 Адамович Георгий. Смерть Блока. — Альманах «Цех поэтов», Пг., 1922,

кн. 3, с. 50 – 51. Примечательно, что сами акмеисты в своем последующем

развитии вынуждены были отказаться от основного в их художественных

полемиках с Блоком. Так, ближайший соратник Г. Адамовича Г. Иванов в стихах

книги «Отправление на остров Цитеру» (1931) откровенно демонстрирует

отсутствие «жизненной цельности», некогда являвшейся главной догмой

акмеистов:

Да, я еще живу. Но что мне в том,

Когда я больше не имею власти

Соединить в создании одном

Прекрасного разрозненные части.

При этом столь же демонстративно подчеркивается «приятие» некогда

ожесточенно отрицавшихся трагических, «черных» сторон художественных

построений Блока:

Это звон бубенцов издалека,

Это тройки широкий разбег,

Это черная музыка Блока

На сияющий падает снег.

Реальной близости к Блоку, конечно, не получается — получается

односторонняя «чернота», пессимизм, всегда отрицавшиеся Блоком; при этом у

Г. Иванова еще более откровенно, чем прежде, в эпоху «цельности»,

прокламируется отсутствие общественно-исторических и человеческих

ценностей, ради которых создаются стихи:

И полною грудью поется,

Когда уже не о чем петь.

О более ранних стихах Г. Иванова Блок писал: «… есть такие страшные стихи

ни о чем, не обделенные ничем — ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с

тем — как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать

нельзя» («Отзывы о поэтах», 1919. — VI, 337).