А. Блок. Его предшественники и современники

«объективность» образ центрального героя поэмы Белого — Христа — в

реальном художественном восприятии может существовать только как

художественная условность, ведущая к лирическому «я», от лица которого идет

рассказ. Чем экспрессивнее расписываются муки «героя», тем более

болезненным представляются сознание и эмоциональный мир рассказчика.

Идея вещи вычитывается в рассказчике, а не в герое, которого, в сущности, нет

в рассказе. У Блока столь же художественно условен, даже подчеркнуто

условен, образ Христа в концовке поэмы, но по железной логике композиции он

ведет не к автору, а к герою — к коллективному образу двенадцати, за которым

должен возникать образ массы, народа. Можно не соглашаться с блоковским

истолкованием массы, но нельзя не видеть, что Христос связан со столь же

условным образом пса и что они оба, по Блоку, представляют разные,

противоположные и взаимосвязанные грани некоего образа-характера,

построенного тоже условно, но обязательно для верного восприятия авторского

замысла. Ведь если попробовать (и это часто делалось) читать условный

художественный образ концовки вне структуры поэмы, вне коллективного

образа-характера двенадцати, то неправильно прочтешь не только композицию

(это еще полбеды) — но и авторскую мысль, содержание поэмы. Вне движения,

соотношения, взаимодействия характеров — нет блоковской поэмы. Если же не

видеть, в свою очередь, этого соотношения между образами-характерами и

замыслом, то неправильно воспримется поэма и художественно, и

содержательно. Художественно она станет тогда цепью лирических

стихотворений (прочесть «Двенадцать» как одно стихотворение, в духе поэмы

Белого, просто невозможно). В плане содержания эта лирика окажется

субъективистской, произвольной, тогда с горем пополам в ней можно обрести и

соловьевский «синтез», как это сделал, скажем, Белый.

Именно образы-характеры в их органических связях с «общим», с историей

и современностью, понимаемой как момент движения истории, делают

произведение Блока объективным родом поэзии — поэмой. Но поэма эта

особого рода, и особенные характеры образуют ее. И тут важно то

обстоятельство, что коллективный образ-характер, который раскрывается с

особой силой в своих внутренних противоречиях в финальной главе поэмы,

будучи особым самостоятельным характером, в то же время как бы по-особому

воспроизводит внутренние противоречия характера Петрухи. В известном

смысле можно сказать так, что в подтексте финальной главы как бы все время

присутствует Петруха, его противоречия раскрываются здесь более широко,

масштабно, на огромном развороте исторического пространства. Но тогда

можно сказать и так, что в целом поэмы сам этот коллективный образ-характер

в какой-то мере является широким историческим подтекстом образа Петрухи.

Соотношение этих характеров придает массе черты индивидуализированного

драматизма, Петрухе — мощные исторические корни. Получается тот образ-

характер, изнутри насыщенный исторической «стихией», которого искал на

протяжении всей своей эволюции Блок-лирик. Его трудно «пересказывать» —

именно потому, что он связан многообразными художественными нитями со

всем строем поэмы, о нем повествует вся она от начала до конца. В виде бедной

и общей формулы можно сказать, что тут было стремление создать

национальный характер с жаждой правды и справедливости в общем плане и

личного достоинства и высокой любви — в частном плане. Но это

одновременно характер, полный темной трагической страсти, «черной», хотя и

«святой», «злобы».

Характер этот как бы выплывает из исторического потока, «стихии», и

снова исчезает в нем. Он как бы одержим жаждой «воплощения»,

личностности, и поэтому вся поэма — это поэма о человеческом лице, которого

ищет масса простых людей в революционную эпоху. И именно в связях и

сплетениях с Петрухой, а через него — и с историческим потоком, приобретают

своеобразную жизненную выразительность и художественную силу характеры

Ваньки и Катьки. Ванька противостоит Петрухе как раз тем, что совершенно не

одержим жаждой правды и справедливости, лишен черт духовности, и

потому — не трагичен. В итогах своей жизненной позиции он элементарно

победен («Арлекин») именно по бездуховности: эпоха революционных

потрясений для него явно всего лишь повод весело, в свое приказчичье

удовольствие пожить:

Он в шинелишке солдатской

С физьономией дурацкой

Крутит, крутит черный ус,

Да покручивает,

Да пошучивает…

Вот так Ванька — он плечист!

Вот так Ванька — он речист!

Катьку-дуру обнимает,

Заговаривает…

Вся огромная художественная выразительность тут — в связях с целым поэмы,

во внутренней контрастности с Петрухой, в том, что этот графически

экспрессивный и как бы моментальный портрет вдвинут в общую «высокую»

структуру поэмы, в трагедию. Чудо искусства тут в том, что все говорит об

обездуховленности, хотя ничего о ней прямо не сказано. Всю силу Ванька

получает от контекста трагедии, своим «моментальным» поведением полностью

отрицая ее для себя, полностью не приемля ее. Еще более грандиозным

художественным обобщением является образ-характер Катьки. Выразительная