А. Блок. Его предшественники и современники

необычайно почтительно и ничего не могли ему возразить. — Гумилев быстро и

удивленно взглянул на меня. — А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы

разговариваете с живым Лермонтовым. Что бы вы могли ему сказать, о чем

спорить?» (Звезда, 1945, № 3, с. 109). У Блока неприятие идейно-

художественной позиции Гумилева распространялось в последние годы и на

поэзию Гумилева: «К поэзии Гумилева относился он отрицательно до конца…»

(Зоргенфрей В. А. А. А. Блок. — Записки мечтателен, 1922, № 6, с. 148).

236 Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок (1931). — В кн.: Некрополь. Брюссель,

1939, с. 127 – 128.

237 Там же, с. 127.

жизненного столкновения двух крупных поэтических индивидуальностей.

Особая примечательность ситуации состоит тут еще и в том, что Гумилев

как поэт именно в эти годы чрезвычайно вырастает, становится крупной

художественной величиной. Несмотря на интенсивную стихотворную работу,

наличие целого ряда сборников, выходивших с середины 900-х годов,

деятельность в качестве литературного критика и организатора акмеистической

литературной группировки, Гумилев, вероятно, остался бы малозаметным,

забытым явлением в литературе без стихов последних лет, подведших итоги его

поэтическому творчеству и объединенных в книге «Огненный столп» (1921).

Именно наличие этого сборника и стягивающихся к нему относительно

немногочисленных вещей прежних лет и делает Гумилева явлением в истории

русской поэзии начала двадцатого века. В дореволюционный период Гумилев,

естественно, представляется наиболее показательной фигурой для

возглавлявшегося им течения — акмеизма. Современный исследователь не без

основания пишет: «Акмеисты больше чем какие-либо другие писатели XX в.

обращались к истории… Они сводили историю лишь к маскараду веков,

рассказывали анекдоты о минувших днях»238. Это говорится об акмеистической

прозе — в не меньшей степени это относится также к акмеистической поэзии,

откуда как вторичное явление, собственно, и происходит проза акмеистов.

Гумилев-поэт в дореволюционный период — весь в перекрестных

воздействиях современной русской и западной поэзии, и меньше всего тут

слышится Анненский с его глубоким и сложным, социально насыщенным

современным психологизмом, — а именно Анненского считала своим учителем

более или менее вся школа. Гумилев особенно охотно прибегает к «маскараду

веков» потому, что он стремится дать современный стих с

«объективированным» субъектом, лирическое «я» в пластически-конкретных

обстоятельствах и обстановке. «Посвящается моему учителю Валерию

Брюсову» — так открывается одна из первых книг Гумилева «Жемчуга» (1910).

Стихи раннего Гумилева лишены, однако, напряженной страстности

брюсовской поэзии. Исторические герои были для Брюсова поиском более

интенсивного и предметно-наглядного выражения эмоциональной стихийной

напряженности современного человека. Внешняя историчность стихов раннего

Гумилева тоже, конечно, не просто поза по замыслу, хотя в итоге она часто

оказывается именно позой. Гумилев стремится выразить свое недовольство

«прозаичностью» и жизненной пассивностью современного человека — отсюда

внешняя историчность его стихов. Однако Гумилеву чужды стремления

постигнуть динамику социально-исторических коллизий в душе современного

человека, — поэтому понятно, что ему кажется «истерическим восторгом» и

«истерической мукой»239 творческое желание Блока найти понимание

современных социальных коллизий в душе человека сквозь историческую

перспективу.

238 Михайловский Б. В. Акмеизм. — В кн.: Русская литература XX века. М.,

1939, с. 338.

239 Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии, с. 156.

Именно это отчуждение от реального драматизма современности

омертвляет и историю, и лирическое «я» в стихах раннего Гумилева. История

становится в таких условиях музейной экспозицией с рядом эффектных

ситуаций и деталей, лирическое «я» — наделенной внешней красочностью и

мужественной позой фигурой из паноптикума. Примечательно, что в тех

относительно редких случаях, когда лиризм раннего Гумилева принимает

эмоционально-внятную форму и в ситуациях появляются признаки некоей

жизненной динамичности, — это часто оказывается связанным с большей, чем

обычно у него, социально-исторической проясненностью. Так обретают

лирическую определенность известные «Капитаны» из книги «Жемчуга», что

явно вытекает из четкой прочитываемости социальной позиции современного

поэта, ищущего своих исторических предков именно там, где он их и может

найти:

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

Показательно, что из четырехчастного стихотворного построения читательски

доходчивым, запоминаемым оказывается только это, первое в цикле,

стихотворение; три остальных, с обычными для Гумилева экзотическими,

историческими и психологическими внешними эффектами, тонут в музейной

мертвенности и безличии. Гумилев много работает над стихом, стремясь к

своеобразному «неоклассицизму», четкому и строгому образу и ритму; но даже