...А что будем делать после обеда? (сатирические рассказы о маленькой стране)

— Благодарю тебя, сын мой. Ты предотвратил большое несчастье, — сказал раввин и закрыл лежащую перед ним книгу. — Этот мужчина не может жениться на этой женщине. Никогда не может коэн, потомок великих первосвятителей, брать в священные узы брака разведенную женщину.

Суламифь Плони разразилась истерическими рыданиями, Янкель с ненавистью смотрел на меня.

— Простите, ребе, — промямлил я. — Я получил в Венгрии светское образование и знать не знал об особенностях коганим. Пожалуйста, сотрите это место в моих свидетельских показаниях.

— Мне очень жаль, сын мой. Мы закончили.

— Одну минуту.

Янкель, яростно засопев, подскочил к нему.

— Может быть, вы и меня заслушаете? Мое имя Кухман, и я никогда в жизни не был Коганом. Наоборот, я происхожу из совершенно бедных, ничтожных евреев, можно сказать, рабов.

— Но почему ваш свидетель сказал, что вы из коэнов?

— Мой свидетель? Да я его первый раз в жизни вижу. Откуда мне знать, что за идиотская идея пришла ему в голову?

Раввин бросил на меня из-за толстых линз взгляд, под которым я закатил глаза.

— Но это правда, — настаивал я, — мы только сегодня познакомились. Я и понятия не имел, кто он такой, и что он такое. Я думал, ему не повредит побыть коэном. Может это ему поможет, подумал я, может быть, снизит венчальный налог. Позвольте же им пожениться, ребе.

— Это невозможно. Это может случиться, только если жених докажет, что он не происходит из семьи коэнов.

— Господи, Б-же, — простонал Янкель. — Как же я это могу доказать?

— Этого я не знаю, этого еще никому не удавалось, — сказал раввин. — А сейчас покиньте, пожалуйста, помещение.

На улице я едва избежал покушения на убийство. Янкель клялся памятью своих бедных, ничтожных предков, что мне это все зачтется, а Суламифь поливала уличный асфальт своими слезами.

— Зачем вы с нами так поступили? — выли они. — Зачем вы лезли к нам в свидетели, если вообще не знаете что надо говорить, лжец вы этакий, вот именно, лжец подлый лжец.

И они были правы. Б-же, пощади мою заблудшую душу!

Обезьянья любезность

Жители иерусалимского квартала Меа-Шаарим, которые не признают еврейское государство, поскольку оно было создано не по призыву Мессии, уже давно бьются над решением того, как без проблем соблюсти день отдыха. Один из служителей тель-авивского зоопарка рассказывал, что некоторые посетители интересовались, не мог бы он выдрессировать обезьяну, чтобы она в шабат включала и выключала свет. Это позволило бы обойти закон, запрещающий в шабат пользоваться электрическими выключателями. Раввины санкционировали обезьянье решение, правда, при условии, что обезьяна будет действовать по собственной инициативе. Служитель зоопарка оценил длительность такой дрессуры в шесть лет. На том и порешили.

Однако предложения сделать сенсационные фото обезьяны у выключателя потерпели крах. Для этого потребовалось бы выдрессировать еще одну обезьяну, потому что фотографировать в шабат также запрещено.

Зальцбергер не отвечает

Телефон зазвонил, и кто-то уже в третий раз спросил, не попал ли он в объединение "Дерево и шерсть".

— Объединение дерева и шерсти? Нет, вы ошиблись номером, — ответил я и положил трубку. Но когда зазвонили в четвертый раз, я схватил ее и сказал:

— Объединение дерева и шерсти.

— Ну, наконец-то, — прозвучал с облегчением голос. — Я хотел бы поговорить с Зальцбергером.

— Сожалею, — ответил я. — Г-на Зальцбергера больше нет в нашей фирме.

— А почему нет, что произошло?

— За ним пришли по его воровским делишкам.

— Что вы говорите!

— А вы удивлены? Когда-нибудь такие штучки должны были закончиться.

— Вы мне рассказываете! Я этого уже который месяц ожидал.

— На вашем месте я бы залег поглубже на дно.

На этом разговор прервался. Удивляюсь, как некоторым людям не хватает терпения.

Охота на ведьму

Прототип нашей, местной телефонистки — тощая сабра с пристальным взглядом и орлиным носом. Она носит длинный, вытянутый до колен пуловер, по утрам мучается от приступов кашля и, среди прочих, ненавидит и меня.

Наша взаимная неприязнь начинается уже с того, как я набираю номер, еврейская телефонистка на другой стороне фронта поднимает трубку и говорит:

……

Она ничего не говорит, она просто поднимает трубку. Она одаривает меня благоговейной, вечной тишиной. В лучшем случае можно расслышать лишь далекий, словно из другой галактики, тонкий голос Шломо Гринспена, который отчаянно взывает к транспортной фирме, ради Б-га выслать в этот раз счет по новому адресу, а не как прошлой осенью…

— Алло! — кричу я в трубку. — Алло!

Еврейская телефонистка меня слышит, но она слушает Гринспена, неумолимо держа меня в постоянной готовности. Где-то в глубине души она надеется, что я звоню с улицы и скоро повешу трубку. Но я, однако, звоню из дома, где у меня есть условная свобода передвижения, и покинув благоговейную тишину, я иду на кухню, делаю бутерброд с сыром и помидором и возвращаюсь к аппарату вооруженным для длительной осады.

— Алло, — кричу я во всю глотку, — алло!