А еще я танцую

С ума сойти — вроде договаривались, что скоро опять увидимся, а оглянуться не успели, как уже восемь месяцев прошло. Вообще-то я собирался тебе позвонить, но, поскольку у меня будет к тебе просьба, решил, что лучше напишу в почту — ты сейчас поймешь почему. С этой просьбой я обращаюсь к тебе и ни к кому другому по двум причинам: во-первых, потому, что ты мой друг, а во-вторых, потому, что тебе выпало счастье жить в прекрасном городе Ле-Мане.

Хотя моя последняя книга вышла четыре года назад, читатели, представь себе, продолжают присылать мне письма. Какая верность и какое терпение! Иногда они также шлют мне рукописи, чтобы я их прочел, оценил и дал ряд советов. Как ты догадываешься, делать это у меня нет ни малейшего желания. Короче говоря, недели три назад я получил от одной читательницы толстенный пакет с рукописью. Со всей вежливостью, на какую способен, я ответил ей, что ничего читать не стану, и предложил вернуть рукопись по почте. Но она проявила настойчивость, отказалась сообщать мне свой почтовый адрес, а главное — прислала фотографию, которая, по ее мнению, должна была убедить меня, что она — не просто обыкновенная читательница.

Я написал, что это фото ни о чем мне не говорит (хотя на самом деле, дорогой Макс, оно говорит мне об очень многом!) и что я не намерен вступать с ней в переписку — и объяснил почему. В ответ она прислала мне следующее письмо, на которое я ответил письмом, на которое она, в свою очередь, тоже ответила письмом, на которое я… — ну и так далее. Ты уже понял, мы включились в игру. Между нами установилось некое сообщничество — так бывает, когда ты знакомишься с человеком и уже через пару минут сознаешь, что это — твой человек.

Я делюсь с ней вещами, о которых не говорил никогда и ни с кем, за исключением пары-тройки самых близких людей, и она поступает точно так же. Мы обмениваемся письмами практически ежедневно. Раз это доставляет нам обоим удовольствие, почему бы и нет?

Кроме того — важная деталь — у нее прекрасное перо. Она категорически отрицает наличие у себя какого бы то ни было литературного дарования, но я знаю массу коллег по писательскому цеху, которые в подметки ей не годятся. Она пишет просто, не стараясь произвести впечатление, и это мне очень нравится — как нравятся красивые женщины, не сознающие своей красоты. Понимаешь, о чем я? Разумеется, иногда ее заносит, и тогда она заявляет, что «писатели добывают сырье для своих книг из тех самых дыр в душе, откуда бьют родники наших страданий», или еще что-нибудь такое же неуклюжее и корявое, но этот пример — скорее исключение. Зато она может написать: «У меня за окном — только дождевые струи, нещадно колотящие по моим первым проклюнувшимся нарциссам. Глупые, они решили, что пришла весна, и вот им наказание». По-моему, здорово. Одним словом, она кажется мне естественной и незамаранной. Скорее уж я, набычив голову, проламываюсь сквозь частокол тяжеловесных фраз, от которых за милю несет литературщиной. К счастью, я всегда перечитываю написанное и умею себя править.

Ну хорошо, скажешь ты мне, ты переписываешься с женщиной, которая поверяет тебе свои тайны и отличается непосредственностью, ну и что?

А то, дорогой Макс, что что-то тут не клеится.

И у меня возникают сомнения. А касаются эти сомнения ее личности.

Аделина Пармелан (так ее зовут) излагает мне свою жизнь, свои трагедии (а ей и правда пришлось хлебнуть горя) и свои надежды. Рассказывает о себе и своей семье. Место действия — области, которых я или совсем не знаю (парижский пригород), или знаю плохо (департамент Сарта, где я бывал только в Ле-Мане, у вас в гостях). Звучит все это вполне правдоподобно и вроде бы заслуживает доверия. И я ей верю.

Но вот в одном из писем я вдруг натыкаюсь на такую фразу: «…я принялась наводить красоту. Это для меня серьезное испытание, почему я считаю себя уродиной, хотя кое-кто из мужчин и даже женщин старательно уверяет меня в обратном». Это итальянизм. Только итальянцы допускают такую ошибку: употребляют слово «почему» вместо выражения «потому что». Вера, как ты помнишь, несмотря на легкий акцент, говорила по-французски безупречно, но иногда делала именно эту ошибку, особенно если была рассержена или взволнована. Например, если ей не хватало аргументов в споре, она могла воскликнуть: «Черт побери! Это так, почему это так!» Мы с детьми подсмеивались над ней, но она никогда себя не поправляла, как будто желала во что бы то ни стало сохранить у себя во рту этот осколочек Италии, этот след своей жизни до переезда во Францию. А теперь вообрази, как у меня заколотилось сердце, когда в письме своей корреспондентки я вдруг встретил такой знакомый, а главное — такой характерный для Веры оборот.

Ты скажешь, что это случайность, и наверняка будешь прав, но прошлой ночью я, как это со мной часто случается, вдруг проснулся, осененный ясной до пронзительности мыслью. Парме-лан… Я ведь уже говорил тебе, что Вера родилась в Парме?