А. К. Глазунов

Саше все было интересно. Он запомнил и необычную картину проезжавшей арабской свадьбы, сопровождаемой стреляющими в воздух всадниками, и свернутые из пестрых лоскутков огромные головные уборы арабских женщин. Юноша слушал арабские народные песни, некоторые из них ему очень правились. «Это совсем в другом роде, нежели испанская музыка, она спокойнее и разнообразнее по ритму», — писал он Стасову.

Но, как ни интересны были новые края, тоска о близких постепенно все сильнее охватывала путешественников. Особенно грустно становилось по ночам, когда и море и небо сливались в одну черную непроницаемую массу. Поэтому уже на третий день они снова сели на пароход, приплыли в Малагу, а потом пересели на поезд, который помчал их вдоль гор и пропастей Пиринеев, прячась в бесконечные туннели и грохоча по мостам. Вот он остановился в маленькой, громоздящейся среди скал Сиерры-Невады Гренаде. Колокольни церквей, окружающих Гренаду, светятся при заходящем солнце пурпурными огоньками. Следующий город — Кордова. Кордова на берегу Гвадалквивира. И сейчас же, конечно, вспоминается пушкинское:

Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.

...Но вот уже позади и Кордова с ее старенькими мечетями, и знакомая Барселона в облаке белой пыли, и снова пароход, а потом поезд.

Маршрут возвращения домой составили с тем расчетом, чтобы он прошел через маленький баварский городок — Байрейт. Путешественникам хотелось посмотреть представление оперы Вагнера «Парсифаль», подготовленное незадолго до смерти самим композитором.

В Байрейт ехало множество музыкантов и любителей музыки. В поезде только и слышны были разговоры о необыкновенной судьбе немецкого композитора, который благодаря непреодолимой силе воли и вере в свое дело поборол страшную нищету, гонения и все-таки построил собственный театр, чтобы ставить в нем свои оперы. Имя композитора — Рихард Вагнер — звучало на всех языках. Говорили, что каждый уважающий себя музыкант должен хоть раз в жизни побывать в Байрейте и послушать его оперы, которые автор гордо называл «драмами будущего». «Вы не можете себе представить моего счастья — я еду в Байрейт слушать «Парсифаль» при особенной обстановке, но это что еще: Лист будет там, и я его увижу опять и буду видеть дней шесть», — писал Саша Стасову.

Посещение Байрейта принесло, однако, разочарование. К музыке Вагнера юноша остался равнодушен, а Лист выглядел утомленным и подавленным чрезмерной пышностью торжеств.

Зато в Байрейте произошло событие совсем неожиданное, но ставшее очень важным. Митрофан Петрович Беляев решил организовать русское музыкальное издательство и подписал с Сашей договор на издание его сочинений.

— Я открою издательство в Лейпциге и поставлю его на широкую ногу, — говорил он. — Платить композиторам буду хорошо. А то ведь что получается — за оперы издатели еще платят приличные деньги, а за симфонии и камерные произведения — совсем пустяки. Говорят — не идет. А я развитие симфонической и камерной музыки буду поощрять.

В конце лета они вернулись в Петербург. Накопленные Сашей впечатления нашли отражение в произведениях, появившихся в последующие годы: в романсе «Арабская мелодия», «Испанской серенаде» для виолончели, «Грезах о Востоке», «Восточной рапсодии» и «Восточной пляске» для оркестра. Воспоминания о поездке в виде сочинений разных жанров вспыхивали всю жизнь.

Осенью в Петербург приехал Чайковский. Его вторая симфония, увертюра-фантазия «Ромео и Джульетта» и симфоническая фантазия «Франческа да Римини» часто исполнялись на концертах, и Саша хорошо знал их. Он знал также, что Римский-Корсаков и Балакирев давно знакомы с Чайковским, Балакирев даже подал ему мысль написать «Ромео и Джульетту». Однако в музыке Чайковского они принимали не всё.

— Его оперы совершенно лишены вдохновения, — говорил Стасов. То же думал и Римский-Корсаков. Но особенно острыми были разногласия по вопросу о взглядах на русскую народную песню. Балакиревцы считали, что подлинно русский характер выражают только старинные крестьянские песни. А Чайковский часто использовал в своих произведениях современный городской фольклор, и поэтому Стасов считал, что национальный элемент композитору не удается.

— Чудак, трижды чудак Владимир Васильевич! Стыдится признаться, что любит Чайковского за его сердечный лиризм. Ведь он отлично знает, что так выразить беззаветную любовь, как это сделал Чайковский в «Ромео», никому из композиторов не удалось. И Балакирев знает, что в сравнении с ним даже Берлиоз со своим «Ромео» жалок,— думал Саша.

Музыка Чайковского привлекала его необыкновенно, и он был очень взволнован, когда узнал, что 12 октября в Мариинском театре будет поставлен «Евгений Онегин» и что автор приедет в Петербург, чтобы присутствовать на премьере.

На спектаклях юноша несколько раз видел композитора, но подойти не решался. И вдруг, уже в самом конце месяца, Балакирев сказал, что завтра у него будет Чайковский. Пусть Саша зайдет.